Михаил Кузмин - Николай Богомолов

Судя по всему, издание это должно было доставить немало неприятностей как издателю, так и самому Кузмину. 26 декабря следует запись в дневнике, которую мы не можем однозначно истолковать, но которая является свидетельством этих неприятностей: «Паника с „Картинками“». Насколько можно судить, книга находилась на складе издательства и не продавалась, а распространялась самим Кузминым среди знакомых и тех богатых покупателей, которые были готовы заплатить за редкостную книгу (на ней обозначен тираж 307 экземпляров) достаточно большие деньги. И тем не менее она скоро стала весьма известна в интеллектуальной петербургской среде. Автор иллюстраций к «Картинкам» художник В. А. Милашевский оставил воспоминания, не вошедшие в отдельно изданный том его мемуаров «Вчера, позавчера», которые по причине их сравнительно малой известности мы процитируем достаточно подробно, тем более что они не только позволяют воссоздать обстановку, в которой распространялась книга, но и определяют довольно точно отношение тогдашних образованных читателей к самим стихам. На вечере, который описан в воспоминаниях, присутствовали Кузмин, Юркун, Пяст, друг Кузмина Б. Папаригопуло, драматург и специалист по комедии дель арте Константин Миклашевский (в воспоминаниях названный Куклашевский), художественный критик С. Р. Эрнст (описанный под псевдонимом «Ростислав Сергеев») и сам Милашевский. Ожидая прихода Ахматовой и «Олежки» Глебовой-Судейкиной, мужчины беседуют о романе Кузмина «Талый след» и его отношении к русской жизни и культуре[533]. И в этом контексте в памяти присутствующих возникает одно стихотворение из «Занавешенных картинок» (в рукописи оно помечено: a là Барков):

«— Да! — сказал Папаригопуло. — Прекрасные, необычные для русской поэзии Александрийские песни как бы заслонили, отодвинули на второй план чисто русскую стихию вашего творчества, Михаил Алексеевич. И обидно, что именно ее-то и не замечают.

Он стал декламировать:

Я не знаю, сват иль свахаТам насупротив живет…Каждый вечер ходит хахаль:В пять придет, а в семь уйдет.

Ночью в городе так скучноИ не спится до зари…Смотришь в окна равнодушно,Как ползут золотари…

Тетка раньше посылалаМне и Мить, и Вань, и Вась…

Как это великолепно!

Но вдовство я соблюдала,Ни с которым не зналась!..

Это прочесть можно — дам сейчас нет![534]

— Какая Россия — Кустодиев! Так и видишь и этого хахаля с тросточкой, и домик „насупротив“ с резными наличниками окошек.

Михаил Алексеевич хихикнул:

— Да, вот видите, и Саратов, и вообще волжские городишки не прошли даром для меня! Помню я и „золотарей“»[535].

И далее описывается иная причина для восхищения стихами «Занавешенных картинок». После ужина, равного которому гости не видели много лет, Пяст приветствует Кузмина строками из стихотворения «Атенаис», открывающего сборник:

«— За звучную, неожиданную, неповторимую рифму в русском стихе!..

И тут же, как прирожденный декламатор, стал читать, обращаясь к Кузмину, автору строчек»:

Зовут красотку Атенаис,И так залом бровейВысокНад глазом, что посаженНаискосок…[536]

Очевидно, Кузмину были приятны столь высокие отзывы друзей и знакомых о стихах этой книги, свидетельствовавшие, что наиболее тонкие читатели понимают ее вовсе не как порнографическое издание, а как вполне серьезную попытку добиться некоторых поэтических эффектов. Однако такие отзывы он слышал изустно, а на страницах печати ему приходилось сталкиваться совсем с другим. Впрочем, возможно, что заметку Н. Бережанского, политического редактора рижской газеты «Сегодня», озаглавленную «Ненужные люди ненужного дела», Кузмин и не читал. Бережанский недоумевал, что порнография легально печатается теперь в советской России, ставя при этом в один ряд стихи Кузмина с «циническими» рисунками Милашевского, книги А. Ремизова «Заветные сказы» и «Царь Дадон», а также кузминский перевод стихов Ренье[537]. Однако заметку А. Волынского «Амстердамская порнография»[538] он не только читал, но и резко на нее реагировал. Для него было ясно, что статья, появившаяся спустя три года после выхода книги, означала нечто большее, чем просто индивидуальное мнение Волынского (в дневнике 30 января записано: «И потом удручает меня все-таки ругань Волын<ского>, все-таки человека приблизительно своего же лагеря»). Видимо, она была инспирирована редакцией газеты, для которой сотрудничество с Кузминым становилось в тягость. И действительно, после выступления Волынского Кузмина в «Жизни искусства» практически перестали печатать. Чувствуя этот подтекст, Кузмин, что было ему совершенно несвойственно, решил выяснить отношения если не с редакцией, то с автором статьи, написав ему частное письмо: «…мне небезызвестно, что заметка в „Ж<изни> И<скусства>“ принадлежит Вам. Если бы Вы подписались не Старый Энтузиаст, а „Юный Скептик“ или как угодно, все равно ход мыслей, слог и темперамент Вас бы выдали. Да Вы, кажется, и не скрываете, что Вы — автор этой статьи. <…> „Занавешенные картинки“, разумеется, предлог, и весьма неудачный. Книга, изданная 5 лет тому назад на правах рукописи, официально в продажу не поступавшая, ни юридически, ни этически не может быть объектом печатного обсуждения, как дневник, частные письма, случайно найденные у антиквара или собирателя автографов. Не в этом дело. Характеристика моей деятельности вообще может быть различна. Но я думаю, что мои писания лежат настолько вне плана Ваших интересов, что Вам просто-напросто не важно, какого Вы обо мне мнения. Боюсь, что Вы и не читали всего, о чем Вы пишете в данной заметке…»[539]

Создалась ситуация, в известной мере напоминающая историю «дела Горнфельда», когда справедливые, но излишне резкие упреки переводчика «Легенды об Уленшпигеле» О. Мандельштаму, использовавшему фрагменты его перевода для нового издания и не указавшему это в книге, были подхвачены той частью уже сложившегося советского литературного истеблишмента, которой Мандельштам уже давно стоял поперек горла. Публичная ссора двух вполне уважаемых людей вызвала к жизни целый поток оскорбительной брани и имела для Мандельштама катастрофические последствия.