Все люди — враги - Ричард Олдингтон

Когда они дошли до дверей комнаты Кэти, Тони поцеловал ее и сказал:

— Я приду к тебе? Хочешь уснуть сегодня ночью в моих объятиях?

Он был так уверен, что они все чувствуют одинаково, так безошибочно ощущал всей своей плотью, что она жаждет его, что был страшно удивлен, когда она отшатнулась от него и с каким-то невыразимым страданием в голосе воскликнула:

— О нет, нет! Не сегодня. Прошу тебя!

В резком свете незатененной электрической лампочки в коридоре он увидел выражение боли и муки в ее глазах, и в то же время он чувствовал, что она борется со своей плотью, со своим желанием. Он отвернулся, стараясь подавить чувство обиды, и сказал:

— Тогда спокойной ночи, дорогая Кэти. Спи спокойно. Завтра будет новый день.

Но не успел он опомниться, руки ее уже обвились вокруг него, и губы ее прильнули к его губам, и она прошептала:

— Сердце мое, радость моя, не обижайся, не проклинай меня. Я не могу, не могу! О, как я хочу тебя…

И убежала… Тони в нерешительности стоял в коридоре. Тут была какая-то тайна, которую ему мучительно хотелось поскорее разгадать. Что за причина этого самоотречения, стоившего ей — он это прекрасно знал — огромного усилия? Быть может, она нездорова или очень устала? Нет, это что-то более глубокое, потому что она могла бы просто сказать ему все и, во всяком случае, это не могло помешать ей спать в его объятиях. Она не заперла дверь, он знал наверное. Что ему делать? Войти и настоять на объяснении сейчас же? Может быть, она ждет, чтобы он так поступил? Он был вполне уверен, что, если он войдет и будет настаивать, она ему не откажет, но еще более он был уверен в том, что это нехорошо и похоже на насилие. Нельзя же допустить мысль, чтобы Кэти вела какую-то кокетливую игру? И ему незачем добиваться того, что должно быть дано свободно и искренне. Завтра, если Кэти захочет, они разберутся, в чем таинственная причина такого беспокойства и огорчения.

Он медленно пошел в свою комнату, глубоко задумавшись, но в то же время отчетливо отмечая сознанием белые стены, такие голые и прохладные летом, свежевыскобленный пол, выложенный плитками по бокам, грубо строганные серые двери с медными ручками, как у сейфов. Отворяя дверь в свою комнату, он сказал себе, что Кэти, наверное, очень устала, потому что и он чувствовал себя усталым. Это было неподходящее время для объяснений, — может быть, они нуждаются в утренней свежести и ясности, в солнечном свете, чтобы не быть трагическими. Он сам сказал — завтра будет новый день. А сегодняшний и так полон — перегруженный невысказанной тяжестью всех этих тринадцати лет! Когда он засыпал, последняя мысль, мелькнувшая в его сознании, была о том, что нужно что-то сделать, чтобы эта боль и страх в глазах Кэти исчезли навсегда.

VIII

Может быть, это утренний свет разбудил его, блеснув сквозь оконное стекло, как разбудил его накануне солнечный луч, отраженный от воды, но Тони показалось, что кто-то позвал его. Он проснулся и сейчас же вскочил с постели, проворно и живо, как привык это делать на фронте, и с явственным ощущением, что он должен что-то сделать немедленно. Было без пяти шесть, и с его террасы виднелся молочно-белый туман, лежавший в бухте и густо обволакивавший гору. Новый прекрасный день. Бессовестно будить Кэти так рано, а между тем его неудержимо тянуло к ней. Они должны выяснить тайну. Чтобы дать себе время утвердиться в своем намерении, он неторопливо побрился и вымылся ледяной водой из маленького таза, который не забыли ему поставить.

Как он был шокирован, еще будучи юношей, отсутствием ванн в маленьких европейских отелях и как он поучал в этом отношении семью Филомены! Умывшись, он почувствовал совершенно твердую уверенность, что должен идти к Кэти, так как нужен ей. Не теряя времени на одевание, он накинул легкий халат, сунул ноги в ночные туфли и отправился к Кэти.

На его стук послышалось немедленное «avanti», как будто Кэти не сомневалась, что это служанка.

Тони вошел и застыл в дверях лицом к лицу с испуганной Кэти. Он представлял себе, как он поцелует ее, еще сонную, в постели, а она стояла полуодетая над почти уложенным чемоданом — явно намереваясь попасть на утренний пароход в Неаполь.

— Кэти! — вскричал Тони. — Что с тобой, дорогая?

Ты с ума сошла? Ты уезжаешь?

Она бессильно опустилась на кровать, явно стараясь сохранить спокойствие.

Даже при всем своем смятении и отчаянии, а может быть, именно благодаря им, Тони с восхищением смотрел на ее прекрасное тело, ее полуобнаженные круглые тугие груди и стройные, едва прикрытые ноги.

— Я должна уехать, дорогой. Понимаешь, мой отпуск кончается сегодня. Я должна вернуться на работу в понедельник утром.

— Но зачем тебе возвращаться на работу, — сказал Тони, в волнении шагая взад и вперед по комнате. — Я не поднимал об этом разговора вчера, но я думал, что это само собой разумеется. Ты будешь жить со мной, как мы с тобой решили еще давным-давно. Или ты уже не хочешь?

— Мне кажется, я согласилась бы умереть и рада была бы отдать жизнь за один год счастья с тобой, Тони. Но сейчас уже не то, что было в девятьсот четырнадцатом году. У меня нет денег.

— А какое это имеет значение, черт возьми? — вспылил Тони. — Неужели ты можешь допустить, чтобы мы расстались с тобой из-за такой ерунды, Кэти?

У меня не бог весть сколько, но на двух скромных людей хватит. Мы поделимся. Зачем ты напускаешь на себя какую-то мещанскую щепетильность? Разве ты бы со мной не поделилась?

— Конечно, поделилась бы, но, Тони, дело не только в этом. Меня будут ждать там, где я работаю.

— Сколько тебе платят?

— Сорок шиллингов в неделю.

— Что? Да это ведь всего около двадцати пяти английских шиллингов? Ну и бандиты! Слушай, ты сейчас же телеграфируешь им, что нашла себе работу получше и что они могут убираться к черту.

Я предлагаю вам восемьдесят австрийских шиллингов в неделю и прошу вас быть моим секретарем. Никаких обязанностей, насколько мне известно, у вас не предвидится, так что это весьма выгодное предложение.

— Но, Тони, у меня в Вене вещи и комната, за которую надо платить.

— Это все можно легко уладить. Ты можешь телеграфировать хозяевам, чтобы они упаковали твои вещи и переслали их сюда, а мы одновременно переведем им по телеграфу деньги. Ну, что, все?

— Нет. Я уже думала обо всем том, что ты сейчас говоришь, но есть нечто, гораздо более серьезное.

— Что же это такое?

— Твоя жена.

Тони прекратил свое хождение по комнате и несколько раз провел рукой по волосам.

— А! — сказал он, как будто разгадка к тайне была, наконец, найдена. — Так вот, что тебя мучает!

Как это похоже на тебя, такая чрезмерная совестливость, но я люблю тебя за это. Слушай, Кэти. То, о чем мы сейчас говорим, очень важно, настолько важно, что от этого зависит вся наша дальнейшая жизнь. Тут не должно быть никаких ложных рассуждений, а тем более ложных чувств. Будь откровенна со мной, как я буду откровенен с тобой, и я знаю, что мы устраним то, что мучило нас с тобой этой ночью. Обещай, что ты ничего не скроешь.

Кэти кивнула и подтянула тоненькую голубую рубашку, сползавшую с груди. Тони продолжал медленно, подчеркивая каждое слово:

— Клянусь, что я говорю тебе правду, Кэти. Я женился на Маргарит, так как думал, что ты умерла или, во всяком случае, потеряна для меня навсегда.

Я потерял всякую надежду и совсем свихнулся, считая, что Маргарит нуждается во мне и я могу по крайней мере хоть одному человеку дать то, что ему нужно, хотя никогда не мог ей отдать всего себя — я принадлежал тебе. Клянусь тебе, что по крайней мере последние два года мы все больше и больше отходили друг от друга, и я ясно понимал: нам придется расстаться. Больше того, в феврале, перед моим отъездом из Лондона, между нами произошла мучительная сцена, которая фактически означала полный разрыв. И среди писем, отправленных мною вчера, было письмо к Маргарит, я написал ей, что не вернусь больше, и намекнул о своем желании получить развод. Даже если бы ты исчезла у меня на глазах и я знал бы, что никогда больше не увижу тебя, я все равно не вернулся бы к ней. Это истинная правда.

Ты веришь мне?

Он подошел к ней, протягивая руки, чтобы обнять ее, не сомневаясь, что теперь все уже выяснено, но она мягко отстранилась.

— Тони, я верю тебе. И даже, если то, что ты сказал, было бы неправдой, я в достаточной мере женщина, чтобы не быть слишком щепетильной. Но есть нечто гораздо более страшное. Я скажу тебе это, а потом ты должен уйти и позволить мне уложить вещи. Пароход отходит в восемь.

— Что это? — спросил Тони, и на этот раз в глазах его был испуг.

— Отойди подальше к окну, и повернись ко мне спиной. Не смотри на меня.

Кэти помолчала и затем заговорила тихим, но твердым голосом, в котором слышалось такое страдание, что Тони казалось, он этого не вынесет.

— Мой отец был заключен в тюрьму по подозрению в тайных связях с Россией во время войны и в тюрьме умер. Мой брат в это время служил в армии, он покончил с собой, потому что не мог перенести позора. Меня держали в тюрьме около года, а потом выпустили под надзор полиции. Большая часть состояния отца пропала. Я продала дом и обстановку и жила только надеждой на окончание войны и на встречу с тобой. Никаких писем, никаких известий от тебя не было. Мои письма пропадали, может быть, их не выпускали из Австрии, — меня считали шпионкой. Мы в Австрии голодали во время войны, и я заболела. После перемирия я пыталась получить разрешение на поездку в Англию, но мне отказали — имевшиеся обо мне сведения были не в мою пользу.