Седьмой урок - Николай Иосифович Сказбуш

Вещи все были хорошие. И картины по стенам очень хорошие. В такой обстановке могут только самые возвышенные мысли рождаться. Я невольно вспомнил напутствие мамы: «К приличным людям идешь…». Мне стало не по себе — несправедлив Лешка к отчиму, сам издергался, близких чернит…

…Продолжал разглядывать картины, смотрел на девушку в розовом, на золотой закат, прозрачный светящийся залив, на девушку с полевыми цветами…

На столе лежали томики библиотеки поэтов. Я решил, что это Лялины книги — Леонид поэтической библиотеки не собирал, увлекался техникой, особенно радио и телевидением. Но теперь он то и дело брал со стола какой-нибудь томик, перелистывая и вдруг начинал декламировать с увлечением, громко, как будто обращаясь не только к нам:

Не напрасно ли

     новую борьбу ты ищешь?

Разве кончена

     та, старая, борьба?

Стой на прежнем

     боевом посту бессменно!

В новом облике

     все тот же враг пред нами.

Леонид читал одно стихотворение за другим. Получалось это у него как-то неспокойно, беспорядочно, между разговором, будто не стихи читал, а свои мысли высказывал:

…Век породил нам эпоху великую! Боже! Как горько

В этот великий момент видеть ничтожных людей!..

Внезапно отложил книгу и зашагал по комнате от стены к стене, заметался:

— Вчера он снова оскорбил маму. Понимаете, не бранил, не вспылил, а так, знаешь, спокойненько, подло, по-хамски. Точно мимоходом ногой пнул надоевшую вещь… А потом она всю ночь плакала…

Леонид остановился, уставился на меня, как будто я мог ответить на его вопросы:

— Почему она терпит все это? Умная, образованная женщина!.. Раньше я плакал вместе с ней. Понимаете? Она здесь, на стильном диване. А я за стеной, в своей отдельной комнате. А теперь не плачу. Просто удивляюсь со стороны, равнодушно…

Леонид говорил неправду, не мог он оставаться равнодушным. Не знаю, кого пытался обмануть — нас или себя.

Больно было слушать все это, и я поспешил переменить разговор:

— Сидим тут, как на экзамене. Что у вас, радиолы нету?

— Радиола жиловская, — отрезал Леонид.

— Так что, после этого — не жить, что ли?

— А знаете что, ребята, — тряхнул головой Леонид, — перейдем в мою комнату. Кубатура меньше, зато чистого воздуха больше.

Он неслышно двинулся по комнате, мы так же неслышно — ноги утопали в мягких, ворсистых коврах — последовали за ним. Непривычное чувство охватило меня, оно усиливалось при каждом новом шаге по этим пышным бархатистым коврам. Наверно, это глупо, но ощущение напоминало щекотку — было и приятно и как-то не по себе.

Через маленькую дверь из коридора мы прошли в Лешкину комнату, небольшую, с одним окном. Лешка уверял, что в планах архитектора она именовалась комнатой для работницы. Но работница Жиловых обитала в кухне.

Стол, переживший оккупацию, кровать цельнометаллическая, новенькая — достижение местного цеха ширпотреба — все привычные, понятные вещи; мы сразу почувствовали себя по-домашнему.

— Эту комнату мы с мамой занимали, — проговорил Леонид, — еще тогда… До Жилова. Дверь эта была заколочена. Оставался выход на черную лестницу.

Леонид помолчал немного и вдруг нехорошо усмехнулся:

— Потом маме надоело так… Захотелось пожить…

— Послушай, Лешка, — горячо заговорила вдруг Ляля, — иногда мне кажется, что ты очень хороший парень. Скажу откровенно. А потом ты меня начинаешь злить. У Чайльд Гарольда хоть плащ был. А ты просто, так, даже без плаща.

— У тебя. Ляля, всегда классические примеры. А нам классика недоступна. По-нашему проще говорится: оторвался.

— Не знаю, как лучше — классически или проще. Но когда я думаю о тебе, мне становится тревожно.

— Это потому, что ты не делаешь утренней зарядки. Нервы нужно укреплять, Лялечка.

— Остроумие и балагурство, это не одно и то же.

— Именины называется, — вмешался я, — будем мы веселиться, или нет?

— Ладно, ребята. Признаю ошибку. Сдаюсь Включаю радиолу на полную катушку. Пусть окна дрожат. Итак: кавалеры, шерше ву девочек. Андрюшка, приглашай Лялю. Школьный вальс.

Я подошел к Ляле и церемонно поклонился. Она так же церемонно положила мне руку на плечо.

— Мы готовы, Леня!

Леша направился было в соседнюю комнату, шагнул к двери и на мгновение задержался:

— А легко все-таки, ребята, попасть на жиловскую половину. Стоит только открыть эту маленькую невзрачную дверь…

Леонид распахнул дверь и отступил — на пороге стоял Егорий Григорьевич Жилов, приветливо улыбаясь:

— А! Веселимся, молодежь!

Ляля смущенно сняла с моего плеча руку, спрятала за спину, как делала это у классной доски; я неуклюже повернулся, повалил стул и хрипловато буркнул:

— Здравствуйте.

Егорий Григорьевич продолжал приветливо улыбаться:

— Ну, ну, танцуйте, ребятки. Не станем мешать. Леня, а почему ты не завел радиолу? — он отошел в глубь комнаты, как бы собираясь удалиться, но не уходил, чего-то выжидал.

Лешке было неприятно появление отчима, но он старался не подать вида; присутствие Ляли стесняло его. Егорий Григорьевич должно быть разгадал состояние Лени и поспешил воспользоваться его замешательством:

— Напрасно ты, Леня, замкнулся. Нехорошо это. Твой день рождения — наш общий праздник.

Леонид, упрямо опустив голову, молчал. Егорий Григорьевич продолжал скороговоркой, опасаясь, что Леонид перебьет его:

— Мы с мамой нарочно вернулись пораньше, чтобы вместе… А я уже позаботился, чтобы сегодня все было как у людей. Пожалуйте, ребята, заходите. В нашей комнате просторней. Опять же — радиола. Особенного ничего, но повеселиться, отметить, так сказать, имеется возможность Леня, приглашай товарищей.

Мы с Лялей нерешительно переглянулись, не зная, что делать. Лешка растерялся, — приветливость и радушие отчима обескуражили его.

Егорий Григорьевич повернулся к Ляле и, не переставая на нее смотреть, торопил Лешку:

— Мамочка ждет нас, Леонид!

— Могла бы сама сказать… — Лешка покосился на Лялю и запнулся. Взгляд Ляли стал напряженным, выжидающим. Не сводя глаз с Ляли, Егорий Григорьевич упорно вел примирительный разговор.

— Прошу вас, ребята, стол накрыт. Проведем вечерок по-человечески.

— Вот я и хочу по-человечески! — неожиданно выкрикнул Лешка, — По-человечески, — поняли?

— Леонид! — укоризненно покачал головой отчим. — Людей постесняйся.

Я смотрел на Лялю и видел, что каждое резкое слово Леонида больно задевало ее.

…«Когда я думаю о тебе, мне становится тревожно», — вспомнились ее слова. Леонид, разумеется угадывал состояние Ляли, но он ничего уже не мог поделать с собой:

— По-человечески, а не прихлебателем, — слышите?

Егорий Григорьевич с трудом сдерживал себя, все еще на что-то надеялся, чего-то выжидая. Он только отошел немного и как бы невзначай отодвинул портьеру, — яркий свет ударил в глаза. За то время, пока мы оставались у Лешки, столовая преобразилась, стол был накрыт белоснежной скатертью, букет свежих цветов красовался посредине. На полке серванта стояли вазы с фруктами и корзины