Записки сенатора - Константин Фишер

Как трудно жить и как неутешительно умереть в такой отвратительной среде.

Ал. Ив. Войцехович сказывал мне, что Корф удивлялся «капиталам», будто бы оставшимся после Бахтина. Я бы отвечал ему на это, и именно ему, Корфу, что если это правда, то не только утешительно, но и назидательно небогатым молодым людям, начинающим службу: это доказывает, что долговременным трудом и расчетливою жизнью можно на службе приобрести некоторое состояние, не сделав ни одной мерзости и не позволив себе ни одной низости. И этого-то Корфа бедный Николай Иванович выбрал в свидетели своего завещания — поставил его в число вернейших друзей, поместил между Войцеховичем и мною!

Мой благодетель, прежний начальник и старый друг, князь А. С. Меншиков, умирает! На нем отражается резко суета сует — vanitas vanitatum! Отражаются и последствия личных его ложных воззрений. Вольнодумство XVIII века, честолюбие царедворца и родовая скупость — три элемента, подавлявшие движения его благородного сердца и помрачавшие свет его необъятного ума! Эти противники боролись в нем без устали, но в конечном результате добрые элементы подчинялись часто дурным.

Рожденный с необыкновенною независимостью характера, он противился всякому понуждению, даже и тогда, когда понуждение направляло его в область собственных его наклонностей. В Дрездене отец не мог ничем заставить его учиться, устал, махнул рукой и бросил сына. Юноша поехал в Петербург, нанял две комнатки под чердаком дома Манычарова (теперь Якобсона, в Малой Морской), завалил себя книгами и стал учиться, учиться и учиться. Через год определили его, 17-летнего мальчика, в Коллегию иностранных дел с званием камер-юнкера 5-го класса, вместо того, чтобы, по его желанию, определить в армию.

Послали его с депешами в Лондон, но он отдал депеши на почту, а сам определился волонтером на голландскую канонирскую флотилию, вооружившуюся против британского флота. Самозванца-воина схватили и отправили к миссии нашей в Стокгольм. Здесь он так проказничал, что был выслан в Петербург.

Фельдмаршал Прозоровский определил его подпоручиком в армейскую артиллерию и отправил в Молдавию. Князь подчинился уму фельдмаршала Каменского, чтил его, как кумира, повиновался ему, как ребенок, но когда, по смерти Каменского, занял место главнокомандующего Кутузов, Меншиков отказался от службы под командою человека, которого не уважал, — и перешел, кажется, в Преображенский полк.

И этот-то характер не устоял против растлевающей силы придворной атмосферы. Когда отец уведомил его, что нашел ему невесту, и просил приехать посмотреть ее, философ века XVIII писал в ответ: «Мне нечего смотреть; я женился бы и на козе, если у нее золотые рога и она может родить Меншикова». Эта невеста, графиня Протасова, владелица 7000 душ и массы бриллантов, была толстая, красная, безобразная женщина, ума ограниченного и без всякого образования. Ученость ее заключалась в твердом знании святцев и житий святых; беседы ее ограничивались разговорами с монахами и богомолками; деятельность — посещением церквей и монастырей и благотворительностью к бедным, к странникам и к юродивым. Меншиков ужаснулся вида своей невесты, однако не отказался от нее; на увещевания друзей он отвечал, что будущая супруга его — мешок, который он выбросит, вынув из него наследника.

На свадебном бале, стоя с молодою у буфета, он заметил одной даме: «Не находите ли вы, что я похож на пилигрима в Мекку с его дромадером?» Все эти выходки составляли, по-тогдашнему, верные признаки вольнодумца, который был в большой моде; Меншикова отзывы переходили через все уста. Он, прекрасной наружности, тончайших аристократических приемов, сделался предметом общего удивления, и в нем нашло первую пишу честолюбие, таившееся в душе его.

Возмездие не заставило ждать себя. Молодая княгиня, гордясь своим прекрасным, умным и чтимым супругом, забыла монастыри и богомолок; она жаждала случая показаться в свете рядом с изящным кавалером; наряжалась без вкуса, и чем более наряжалась, тем была безобразнее. Самолюбие князя страдало; он употреблял все средства своего ума, чтобы заставить жену сидеть дома; но ум его оказался бессилен урезонить женщину, успевшую сделаться суетною и начинавшую делаться ревнивою. Безуспешность усилий князя возбудила в нем досаду, высказывавшуюся в тонких сарказмах, но простодушная княгиня не понимала тонкостей, и оттого князь становился еще более смешным в глазах общества.

Раз вздумалось княгине участвовать в большом костюмированном бале, на который ожидали весь двор; для князя было вопросом жизни, чтобы княгини не было на бале; но когда его красноречие не подействовало на княгиню, он в насмешку сказал ей, что если она непременно хочет костюмироваться, то самый приличный для нее костюм — Жанны д’Арк. Толстая сутуловатая княгиня последовала совету и явилась Орлеанскою девою. Насмешки, по человеческой нелогичности, посыпались не на виновницу, а на ее мужа.

Ревность княгини возросла между тем до такой степени, что она прибегала к ворожеям и к талисманам; насовала тайком в карманы своего ветреного супруга каких-то корешков и пр., которые посыпались из кармана князя за носовым платком. Мало-помалу распри супружеские дошли до того, что князь, живший в особом уже доме, но еще сообщавшемся с домом жены коридором, велел заложить кирпичом вход в коридор, — и с тех пор супруги, у которых были уже сын и дочь, более не видались.

Между тем открылась князю высокая карьера. Он ездил постоянно с государем, — не выходил, как говорили, из коляски государя десять лет; поглощенный интригами Аракчеева и Дибича и заботами о сохранении царского благоволения, он, разумеется, не имел времени думать о воспитании детей своих.

Воспитание русское и по сию пору есть не более, как дрессура для салонных аллюров, а в то время, особенно в Москве, оно было еще хуже. В Петербурге родители-вельможи редко виделись с детьми, нанимали им гувернеров, гувернанток, учителей и наставниц. Учителя учили пению и игре на фортепиано и на арфе детей родителей, не умевших петь и не понимавших музыки; учили их наукам, которым отцы и матери не учились, но петербургские вельможи отлично говорили по-французски, понимали правильность английского произношения и прекрасно танцевали. За этими предметами они и наблюдали строго, и дети их, обладая объемом познаний, как у французского и английского мужиков, вместе взятых, — были ловки и приветливы. В Москве главное дело было в том, чтобы были в доме французы, француженки и англичанки; а что они делали — это все равно. Чистейшим выражением такого педагогического типа был дом княгини Меншиковой. У князька был гувернером и наставником месье Вуазон, который ничего не делал; учителя русские — подешевле — столько же делали, и не из лености, а из страха не понравиться баричу, потому что одной жалобы барича было довольно, чтобы прогнать учителя.