Последний день лета - Андрей Михайлович Подшибякин

Хасим с кряхтением нагнулся, выбрал не перемазанную кровью часть замшевой куртки и тщательно вытер ВФ-2. Встретился глазами с полумертвым от страха и кровопотери Лехой. Помолчал, раздумывая.

— Не ссы, Шаман. Я ж не такая гнида беспредельная, как этот был, — сказал наконец Узбек. — У меня понятия, уважение.

Он отомкнул одну из цепей, сковывавших Леху, и вложил ключ от второго амбарного замка в его освободившуюся руку.

— Дальше сам справишься. Мне еще по лестнице этой ебаной корячиться.

— Хасим… Слушай… Спасибо, — выдавил Шаманов вслед удаляющейся жирной спине, обтянутой безразмерным «Адидасом».

Леха плакал.

Узбек, уже поставивший ногу на первую ступеньку, обернулся, словно что-то вспомнив.

— Ты, Лех, по жизни лучше другим чем-то займись. Не твоя это тема, по ходу. И, слышишь, ты меня не ищи потом, оно тебе же, вася, хуже обернется.

Старший Шаманов яростно замотал вынутой из тисков головой.

— Или ищи, мне похую, — хрюкнул палач и заскрипел ступеньками.

Леха, отомкнувший второй замок и кинувшийся приводить в чувство брата, не услышал, как в дальнем углу подвала застонал искалеченный совместными усилиями Саши и демона Сися.

114

Степа вспомнил мамину улыбку.

Папину вечную небритость.

Бабушкин айвовый компот.

Машкины бездонные зеленые глаза, словно знавшие о нем намного больше, чем он знал о себе сам.

— Мразь, — твердо сказал он и выстрелил Шварцу в лицо.

Тот опрокинулся назад, словно на полной скорости налетев на невидимую стену, и рухнул на спину в облаке кровавых брызг, осколков черепа и раскрошенных зубов.

Новенький не улыбался.

115

— Блять, Патрашин, ну какого хуя ты за этими лишенцами не смотришь?! Оформлять теперь, рапорты-хуяпорты, без премии останемся!..

— За каждым смотреть, товарищ капитан, — поломается кровать. Вздернулся и вздернулся, первый он такой, что ли. В полной мере, так сказать, ощутил раскаяние в стенах одиночной камеры, не совладал с нахлынувшим сожалением о содеянном, скрутил, понимаешь, простынь…

— Простыню! Село, блять.

— Виноват, товарищ капитан. Скрутил простыню и свел, если можно так выразиться, счеты со своей никчемной жизнью.

— Ты его сам, что ли, удавил? Ну-ка в глаза посмотри!

— Я?! Обижаете, товарищ капитан. Всрался он мне. Калека же убогий — весь переломанный, зубов нет, челюсть только вот недавно заросла. Да и на голову, как говорится, ебнутый. Грех на душу! Ересь какую-то нес последние дни, блажил, я хотел в строгач отвести да поморозить там с недельку, а он вон сам управился.

— Ладно, хер с тобой, Патрашин. Давай там, катай рапорт, как ты говорил: в полной мере не совладал, вот эта вся хуйня… Кто их, торчков ебаных, считает.

— Точно так, товарищ капитан.

— А что он моросил-то? Ты говоришь, блажил. Не посдавал никого под шумок?

— Так ебанутый, говорю же. Кричал, по типу, забери мою жизнь, во имя тебя, про божественные улыбки какие-то.

— Сука, наркоман сраный. Это тот, как его, Сиськин? Которого СОБР разломал в Чалтыре?

— Ситников. Он, да.

— Улыбки, блять. Райкин нашелся. Всё, Патрашин, свободен.

— Слушаюсь… А, товарищ капитан! Там трупик кремировать бы по-тихому.

— А что за спешка?

— Да мне как-то он… Не очень. Ну, страшно мне.

— Ты че несешь, Патрашин?! Тоже под шумок ебнулся со своим подопечным?!

— Да он лыбится лежит. Вскрыли уже на больничке, внутренности вынули, глаза — а он всё лыбится. Да жутко так, не могу. Как будто анекдот сейчас расскажет. А кто тот анекдот услышит, тот уже и не человек больше.

Эпилог

Декабрь 1993

Лехина «девятина», выковырнутая из сарая в Вешенской, словно за два месяца состарилась на десять лет: внутри было сыро и почему-то потягивало говном, двери начали скрипеть, а мотор кашлял и запинался, как астматик. Ко всему прочему, к моменту начала замеса старший Шаманов не успел переобуться в зимнюю резину, а потом стало не до того, — ехали в результате медленно, по-пенсионерски, в сопровождении возмущенного рева проносящихся мимо фур и даже колхозных грузовичков. Леха поначалу орал угрозы и оскорбления вслед каждому из гудящих, но быстро сдулся, нахохлился и молча смотрел через лобовое стекло в стену сырого снега.

— Газани, че ты как телка, — вдруг выпалил он, не в силах больше сдерживать раздражение.

Саша промолчал и газовать не стал.

Машину вел он — брат с покалеченной Хасимом ногой не мог управляться с педалями, да и, собственно, ходить без костылей. Врачи говорили, что эта балалайка минимум на полгода — но говорили такими неубедительными голосами и так характерно отводили при этом глаза, что оба Шамана понимали: полгода — это от фонаря, чтобы раненый бандос не устроил в приемном отделении бычку, узнав правду.

У самого Саши простреленная Фармацевтом навылет ляжка зажила, как на собаке: пуля чудом не задела ни артерию, ни кости. Повезло, что называется, так повезло.

— Не с тобой говорят, еб твою? — не унимался Леха. — Леща надо оформить?

Берта издала с заднего сиденья вопросительный собачий звук.

Овчарку забрали у Дрына еще месяц назад, сразу после похорон отца (глаза которого так и не увидели сыновей). Леха психовал, что Берта его не узнáет, но опасения были напрасными: собака с визгом кинулась лизать ему лицо, потом бросилась к Саше, на полпути передумала — и так и металась несколько минут между братьями, не находя себе места от счастья.

Вынужденное заточение у тренера, впрочем, бесследно не прошло: Берта начинала истерить, когда понимала, что остается дома одна, — Саше с Лехой пришлось везде таскать ее с собой.

Оба только притворялись, что им это не нравится.

— Леш, — мягко ответил младший Шаманов. — Леш. Приедем скоро уже, не бунтуй. Нам надо маму как-то уболтать к нам в город переехать.

— Поучи меня еще, блять, — Леха, по своему обыкновению, решил оставить за собой последнее слово, но тут же этого устыдился. — Ладно, малой, прости.

Саша вдруг понял, что никогда раньше старший брат ни за что прощения у него не просил — даже (и особенно) когда был реально виноват.

— Да