Мастер - Колм Тойбин

спальни, прежде чем войти, и я уверена, что в Англии мисс Лоринг и Алиса обрели такое счастье, о котором в Библии не упоминается.

Видя, как его невестка светится от счастья, упиваясь своей откровенностью, Генри понял, почему он так внимательно ее слушает. Быстро подсчитав в уме, он понял, что Алиса не могла быть знакома с Минни Темпл, но могла быть наслышана о ней. Минни обладала потрясающей способностью хладнокровно говорить на запретные темы в присутствии мужчин, а пленительное первобытное любопытство к тому, как устроен мир и каким он мог бы быть, разительно отличало ее от сестер и подруг. Разум Минни мог витать где-то в облаках, а затем порождать вопрос или замечание, от которых все присутствовавшие начинали судорожно подыскивать предлог, чтобы выйти из комнаты, но ее очаровательная непосредственность лишала их такой возможности. И вот через тридцать лет после смерти Минни Алиса выказывает такой же азарт и мужество.

– Видишь ли, женщины в подобных делах не более свободны от подозрений, чем мужчины, – заключила она.

И Генри невольно задумался, не служит ли и его личная жизнь предметом столь же непринужденных обсуждений. Он вспомнил, с каким любопытством она расспрашивала его о визите Хендрика Андерсена, о котором она слышала в Бостоне, и об обязанностях, которые в Лэм-Хаусе выполняет Берджесс Нокс. Он уже обратил внимание, как пристально она следит за Берджессом, и спрашивал себя, уж не собирает ли она секретные материалы о жизни родичей своего мужа и их слуг. Он с трудом удержал улыбку, вообразив, как тетушка Кейт открывает дверь, чтобы застукать мисс Лоринг и Алису. Тут его невестка встала из-за стола, сказала, что отнесет чайник на кухню, а затем поднимется посмотреть, спит ли Уильям. Генри объявил, что сам отправляется в постель. Как ни в чем не бывало они пожелали друг другу спокойной ночи.

Вскоре Генри вернулся в Лэм-Хаус, а Уильям, Алиса и Пегги оставались в Лондоне до тех пор, пока доктор Торн не отправил своего пациента в Малверн на лечение, от которого, по словам Уильяма, ему сделалось только хуже. В Лондоне стало холодно и неуютно, а о том, чтобы человек в состоянии Уильяма пересекал бурный Атлантический океан в это время года, не могло быть и речи, так что Уильям с женой и дочерью благодарно приняли предложение на время обосноваться в Рае. Когда Генри встречал их на перроне, чтобы отвезти в Лэм-Хаус, они выглядели такими счастливыми, что и он порадовался возможности провести с ними праздники.

Вопреки запретам врача, Уильям по утрам работал, а вторую половину дня отдыхал и ворчал на свои недуги. Он осыпал насмешками своего доктора и собственных родных, а также отпускал весьма ценные и содержательные замечания о человеческой природе в целом. Его дочь, по наблюдениям Генри, обожала отца и временами, к его удовольствию, тоже подшучивала над ним и его немощами.

Когда леди Вулзли прислала записку, что гостит в здешних краях, Генри затеял в ее честь обед в Лэм-Хаусе с целью развлечь Уильяма, не утомляя его, и позволить Алисе и Пегги насладиться знакомством с этим примечательным и редкостным образчиком английской женственности. Из осторожности, чтобы не напугать заранее невестку и племянницу, он не слишком-то много рассказывал им о леди Вулзли, но, как только они уяснили, что она не просто супруга главнокомандующего войсками ее величества, но еще и получила титул, так сказать, благодаря неким личным заслугам, Алиса со сладостным упоением погрузилась в хлопоты на кухне, действуя энергично и споро. В ожидании приезда герцогини, как неизменно называла леди Вулзли возбужденная Пегги, мать и дочь перемерили массу нарядов, а незадолго до торжественного события Алиса сводила Берджесса Нокса к местному портному, и тот, превзойдя себя, пошил новую ливрею в рекордные сроки, так что и Берджесс был достоин встретить «ее светлость» (Уильям предупредил дочь, чтобы она не вздумала называть так гостью в лицо).

Уличив Генри в том, что он снял со стены на лестничной площадке ветхий гобелен и заменил его пейзажем с изображением Рая, родные принялись поддразнивать его, мол, он пытается не ударить в грязь лицом перед герцогиней и избавляется от откровенного хлама. Он не стал рассказывать, что купил гобелен в лондонской антикварной лавочке вопреки советам герцогини и втайне от нее, а теперь боялся ей признаться в этом дерзком и, вероятно, глупом поступке.

Леди Вулзли явилась в очень эффектном наряде – платье из алого шелка и черный плащ удлиненного покроя. Ее щеки были нарумянены, да и волосы, как показалось Генри, выглядели более рыжими и блестящими, чем когда-либо прежде. Блестящими были и ее манеры, и речи, ничего из сказанного Уильямом, Алисой или Пегги не могло сравниться с живостью ее отклика. Ее прибытие в экипаже точно к назначенному времени было подобно триумфальной грозе, а ожидая обеда в гостиной, она озаряла комнату, словно вспышка молнии.

– Мы все знаем, моя дорогая, – говорила она Пегги, чье голубое платье, кардиган и голубые ленты в волосах казались почти бесцветными в присутствии ослепительной гостьи, – что ваша страна славится демократией и за свою короткую историю облагодетельствовала мировую цивилизацию множеством даров, но самый ценных из них, уж будьте уверены, это ваш дядя. Он самый чудесный цветок вашей молодой страны, и, заметьте, он даже не отрицает эту общеизвестную истину.

Генри смотрел на Уильяма, который тепло улыбался леди Вулзли, с мягкой иронией снисходя до беседы с ней.

За обедом их гостья задавала множество вопросов о Гарварде и Кембридже, интересовалась различиями между психологией и философией, а также жизнью молодых девушек в чудесной интеллектуальной среде, расцветшей в Соединенных Штатах. Ответы она выслушивала с неподдельным интересом, отпуская меткие замечания и умело поддерживая дальнейший ход беседы. Уильям, как заметил Генри, чуть ли не флиртовал с гостьей, а его дочь слушала ту с открытым ртом. Алиса смотрела на леди Вулзли в самом невозмутимом и счастливом расположении духа, наслаждаясь, не сомневался Генри, сознанием того, как долго теперь сможет обсуждать ее визит в разговорах с мужем и в письмах к матери.

Под конец трапезы Уильям пожаловался на суматошную светскую жизнь Лондона и заявил, что по сравнению с ней безмятежное существование в Кембридже было полнейшим блаженством. Он едва ли допускает мысль о том, что мог бы долго вынести такую нагрузку, сказал он.

– О да, так и есть. Вы совершенно правы, – сказала леди Вулзли. – Кембридж должен был показаться вам раем. – (Генри бросил взгляд на племянницу; та едва сдерживалась, чтобы не выбежать из комнаты в