Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы - Леонид Беловинский

Впрочем, не будем скидывать со счетов и то, что работа в одиночестве, в селе, где не с кем посоветоваться в сложном случае, даже просто не с кем провести досуг, поговорить, пожаловаться на судьбу, постоянное ожидание вызова к сложному больному и поездки по бездорожью, в метель, в ливень, отнюдь не были легким делом. Потому-то земские врачи, как правило, не задерживались на этой службе, через несколько лет подбирая себе более прибыльное и интересное занятие. Недаром основная масса земских врачей была молода – до 40 лет.

Примерно такой же была ситуация с земскими учителями. На 1891 г. в ведении Министерства народного просвещения было 27 101 начальное учебное заведение, в том числе 24 216 сельских училищ. Активность земств в этом деле была огромной, до 1880 г. они открывали около 800 школ в год, хотя затем это количество сократилось вдвое, и в 1880 г., когда было проведено первое и единственное статистическое обследование школ, земствам принадлежало 9108 народных училищ, что в земских губерниях составило 69,5 % всех училищ. Зато в 1880 г. на одну земскую школу в среднем приходилось 52 ученика, а в 1894 г. – 70. Тем не менее, роль земств в деле народного образования оказывается не столь уж значительной: в 1871 г. на их долю приходилось 10 % ассигнований на школу, а к 1890 г. она возросла до 15,9 %, и даже в земских губерниях на их долю приходилось 53,2 % расходов. Следовательно, основная масса сельских учителей служила по другим ведомствам, например, по ведомству Православной Земская школа. г. Тверь церкви. А, как уверен наш современник, эти учителя не были героями, в отличие от земских. И опять же в Сибири, в Астраханской и Архангельской губерниях, в губерниях бывшего Царства Польского ни земств, ни, следовательно, земских школ и учителей не было.

Положение учителя в деревне было хуже положения врача. Не говоря уже о том, что он все время находился под подозрением в нелояльности, а то и антиправительственной пропаганде, и любой волостной урядник мог грубо вмешаться в его работу, крестьяне, даже признавая пользу грамотности, не были склонны раскошеливаться на школу. Не следует забывать, что огромное число школ открывалось по приговорам сельских обществ и содержалось на крестьянские деньги (33,7 % расходов на школу во всех губерниях и 28 % в земских), так что учитель в такой школе зависел и от невежественного волостного старшины, и от полуграмотного волостного писаря. Жалованье было маленьким, и учебные помещения, и жилая комната, в лучшем случае две – не только тесные, но и сырые и холодные, а одиночество почти абсолютным. И если врача с его университетским образованием в любой усадьбе принимали с той или иной долей радушия и уважения, хотя бы только из соображений потенциальной пользы, то сельский учитель, нередко окончивший лишь учительскую семинарию, в помещичьей среде был принимаем с легкой долей презрения, а крестьянской среде он был чужд, по какому бы ведомству он ни служил.

Глава 22

Конец усадьбы

Есть поговорка: «Как ни болела, а все померла». Как бы ни следили помещики за ходом хозяйства, какими бы карами ни угрожали неисправным приказчикам и старостам, как бы ни увеличивали оброки и барщину, а судьба была одна. В 1837 г. в Петербурге вышла книга анонимного автора «Мысли об усовершенствовании сельского хозяйства и об улучшении быта поселян-хлебопашцев». Касаясь причин оскудения дворянства, автор писал: «Помещик, имеющий от 200 до 1000 душ, желает жить никак не хуже того, который имеет 10 000, тот, кто имеет за 100, старается подражать ему, имеющие же от 20 – 100 не хотят отстать в образе жизни от имеющего более 100 душ. Владелец с хорошим вкусом, коего все достояние состоит положим из 50 душ, стоящие по средней цене 30 000 руб., приносящие высокий доход 4500 рублей (ассигнациями, то есть примерно 1286 руб. серебром. – Л. Б.) в год, не может выезжать уже иначе, как в карете или в коляске; если у него есть жена и две дочери, то на гардероб им выходит бедно 900 руб.; ему собственно 400; на сахар, чай, кофе, пряности по крайней мере 1000, на вино 400, на разные украшения дома 200 р., на разъезды по делу и без дела и непредвиденные расходы 1000, на ремонт экипажей, сбруи и ливрей 400, на наем учителя француза и какого-нибудь пианиста по крайней мере 1200, всего 5500, следовательно, целой 1000 более доходов. Если он заложил свое имение, получив из Опекунского совета по 200 р. на душу, то проезд за этими деньгами стоит по крайней мере 500 р.; при сем удобном случае куплено им в столице экипаж за 1500; фортепьяно за 600 р., жене и дочерям шали, материи, холст голландский, серьги, кольца и проч., всего на 1500; себе енотовую шубу; шитую шелком с кистями венгерку, шинель с бобром, дворянский мундир, охотничьи снаряды и проч., всего на 1125 р.; бронзы, хрусталя, мебели, ламп, сервизы для стола и чаю, шампанских рюмок и иных разностей, всего на 1000; заплачено долгу в лавки по старому счету и заимодавцам 2000, податей и недоимок 500 р.; таким образом, из полученных 10 000 остается 1275 р., которые употреблены на разные домашние надобности, покупку двух камней на мельницу, 10 пудов железа и выписку через Предводителя молотилки-веялки Вишнякова. После этого займа прибавилось сверху недостававшей 1000 на ежегодные расходы еще уплата казенного долга; почему владелец принужден, или, стеснив свои и крестьян своих обстоятельства, извлекать насильственный из имения доход, или, задолжав в частные руки, лишиться своего достояния» (71; 86–87).

Думается, автора этих расчетов можно упрекнуть только в одном: 50-душные помещики на хрустали, серебро и енотовые шубы не тратились; скорее это характерно для 500-душного – нет ли опечатки в тексте? Но в целом все верно: ярко выраженной особенностью помещичьего бытия была жизнь не по средствам.

А еще вот что пишет о типичном помещике В. В. Селиванов в известной в свое время книге «Год русского земледельца»: «Лет 15 прослужил он в военной службе, а теперь, как следует гражданину, занимается хозяйством. Он не чужд высоких стремлений; мировые события волнуют его душу, он сочувствует успехам наук и художеств, он горячо любит свое отечество. В обязанности помещика он сознает великое призвание, заботы и попечения о вверенных ему Богом и общественными законами ближних. Он смотрит на хозяйство, как на основу государственного богатства, как на залог благоденствия народного, и при всем том он чрезвычайно ленив. Ему бы лежать под деревом на траве, да читать, или смотреть в синеватую даль и прогонять через память все свое прошедшее, или бродить одному, а порой и с женой по лесам и полям и приискивать все возможные случаи, чтобы ничего не делать» (выделено нами. – Л. Б.) (Письма из деревни. М., 1987. С. 61).

Тебе, читатель, это ничего не напоминает? А мне, так очень. Гоголевского мечтателя Манилова. Или его же Тентетникова.

Но, может быть, Селиванов преувеличивал? Однако вот как писал человек иного склада, тоже познавший помещичью жизнь – А. Фет: «Хотя земной рай вещь субъективная и относительная, тем не менее смысл грибоедовского полустишия («Деревня летом – рай». – Л. Б.) ясен. Автор указывает на созерцательное спокойствие духа, вызываемое матерьяльным довольствием, не возмущаемым безмерными требованиями столичной жизни. Всего необходимого в изобилии. Приходит оно в руки само собою. Наслаждайся природой, чтением, охотой. Если ты работал в городе, отдохни летом в беспечном бездействии, а если в городе ничего не делал, продолжай это занятие более дешевым способом в деревне. Таков был для большинства землевладельцев идеальный деревенский рай. Нечего говорить, что подобное положение неминуемо вело за собою беспомощную скуку и апатию, ставившую себе противоположный идеал городской суеты и гоньбы за всевозможными призраками. Таков был идеал деревенской жизни до освобождения крестьян» (110; 304).

Князь Б. А. Васильчиков писал об одном из своих соседей по имению: «…Он слыл богачом, скрягой и даже кулаком, но надо признаться, что в наши времена для дворянина почиталось нормальным жить свыше своих средств и иметь долги, и если у кого имение не было заложено, не было долгов, да еще, пожалуй, имелся в Государственном банке кой-какой капитал, то такой дворянин почитался исключением и об нем отзывались со смешанным чувством удивления и некоторой укоризны» (15; 73).

Жить так можно было, лишь имея за спиной малую толику крепостных. Но пришло новое время: исчезли крепостные мужики, и некому стало привозить в усадьбы возы с баранами, гусями, рожью и холстами; разбрелись и дворовые, и некому стало приносить, убирать и подтирать. Разбрелись по городам на службу помещики средней руки, а их сотни десятин земли перешли за долги к колупаевым и разуваевым или подугольниковым, а в лучшем случае были распроданы по частям. И небольшие все-таки усадебные дома таких помещиков вместе с примыкавшими к ним садами и рощами были распроданы на дрова. Напомним читателю судьбу одного из персонажей повести А. П. Чехова «Моя жизнь»: сын генерала, живущий с матерью-вдовой в старом усадебном доме, ходит ежедневно на ближайшую станцию прошедшей через их бывшее имение железной дороги, где он служит конторщиком. «После освобождения крестьян помещичьи хозяйства покачнулись. Пока были крепостные, их труд так или иначе вывозил. В крайнем случае можно было отсидеться в деревне. Мужик прокормит. После освобождения крестьян пришлось перейти на платный труд, на денежное хозяйство, на цифры, на бухгалтерию. Многие помещики медленно понимали, что с ними произошло. Со своим новым положением они справиться не сумели. Усадьбы пошли с молотка. Главными покупателями были купцы, изредка крестьяне. Мой отец до этого не допустил, хотя он тоже терпеть не мог бухгалтерии.