Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский

более мощное, хотя бы потому, что в центре его экспозиции находится монументальный квадриптих (считается, что это самое большое станковое произведение феррарской школы) с дверей органа Кафедрального собора: на одной его створке святой Георгий и принцесса, на другой – Благовещение (1469). Когда орган был закрыт, прихожане видели святого и принцессу, когда открыт – им являлось Благовещение; теперь все эти четыре панели стоят рядком в центральном проходе, исполняя функцию импровизированного алтаря, «чем-то созвучного ассирийской архитектуре и Соломоновым постройкам» (Р. Лонги).

В самой-то пинакотеке от Туры выставлены два подмантеньевских тондо небольшого формата (48 см в диаметре) с мученичеством и судом святого Маурелио из Вогенцы, сирийского священника, ставшего епископом в военном укреплении на месте будущей Феррары. Мощи его теперь хранятся в монастыре Сан-Джорджо-дельи-Оливетани на краю все той же Феррары, для которой Тура и создал в 1480-м полиптих, от которого теперь осталось лишь два небольших, но концентрированных фрагмента, окруженных несколькими работами учеников и подмастерьев.

Причем простенок, в котором все эти богатства выставлены, как-то не особенно обращает на себя внимание – если не знать о местном арт-специалитете, можно пройти мимо. По крайней мере, другим важным мастерам феррарской школы уделено гораздо больше внимания и респекта. Выпускники правого крыла

Впрочем, скорее всего, это связано с тем, что у идущих следом «телесно осязаемого и грубоватого» Коссы, максимально выразившего себя в фресках палаццо Скифанойя Франческо Франча и Эрколе деи Роберти146, тоже ведь приложившего руку к росписям «Зала месяцев» в Скифанойи,147 в фондах Национальной пинакотеки нашлось работ чуть больше.

А там уже и до Боккаччино недалеко, и до большой картины Тинторетто, а также небольшого полиптиха Эль Греко – висят они среди обильных маньеристских красот; дальше по ходу действия возникает парадный «Зал чести» с аутентичным декором деревянных потолков (теперь там, по всей видимости, еще и конференц-зал), куда снесли несколько ветхих фресковых циклов, в том числе росписи со сценами из Нового Завета той самой второй половины XIII века, которой так не хватало Лонги для точки отсчета начала феррарской школы.

Эти фрески перенесены в музей из аббатства Святого Бартоло, как и «Триумф святого Августина» Серафино де Серафини из Модены, который не только расписывал часовню Гонзаги в мантуанской Сан-Франческо, но и создал «Успение» в феррарском Каза Ромеи, куда я тоже запланировал сегодня зайти.

Это ведь уже правое крыло – и после «Зала чести» начинается «всего-то» XVI век, кажущийся после таких долгих поисков предыдущих эпох едва ли не синонимом современности. Ну или как минимум временем, максимально близким к нашему. Стены здесь окрашены в фисташковый цвет (среди предыдущих залов встречались и нежно-кремовый, и нежно-персиковый, и бледно-желтый, и серый, и насыщенно-синий, хорошо сочетающийся с деревянными потолками), и на таком концентрированном фоне любой холст выглядит окном в иную реальность.

К тому же именно здесь наступает пора для плодовито-закатных соблазнителей «искусства поэтических далей» с «какой-то дымкой из цветочной пыльцы», главных поставщиков «джорджонесок», типа Доссо Досси. Его «Пейзаж с фигурами святых» из ГМИИ построен как многосоставный и много чего вмещающий в себя ландшафт, напоминающий «Грозу». Ну или же рафаэлеобразного (а его тут так и аттестуют – «Рафаэль из Феррары») Гарофало, другого ученика и даже друга Джорджоне (а также Джулио Романо, Тициана и Ариосто с их преждевременно созревшим барокко и постоянным каллиграфическим измельчанием, предательски открывающим и собственную несамостоятельность, и желание подражать «старшим»)148.

Рядом, разумеется, висят почетные гости из Болоньи, все братья Карраччи, некоторые венецианцы, например Карпаччо («Успение богородицы»), и, разумеется, флорентийцы, как без них, однако все главные места отданы местным. И мои симпатии здесь на стороне Досси, гораздо более изобретательного и ироничного, чем хладнокровный, постепенно слепнувший (возможно, дело как раз в этом?) формалист Гарофало. Тем более что Лонги назначает Досси

создателем колористического гротеска, иронической полихромии, которая, разумеется, вовлекает при надобности в свой водоворот и саму форму: группы фигур выглядят у него кустами разноцветного салата; святые напоминают букет полевых цветов; нимбы словно взрываются вокруг голов святых; деревья разворачиваются наподобие веера в изумрудных рощах. Вот одно из них внезапно вспыхивает красным огнем сухой листвы, словно озаренное первой осенней грозой… (206–207)

Безупречный кураторский жест обрывает экспозицию «Полиптихом Костабили» (1513), в котором Досси и Гарофало, только что прибывшие из самой что ни на есть передовой Мантуи, объединили свои усилия. Это итоговое полотно совмещает манеры сразу нескольких итальянских гениев, связанных с городами Паданской равнины. Тициан в это время уже вовсю живописал в Ферраре. Вазари упоминает, что «Досси работал в комнатенке или кабинете Альфонсо д’Эсте, где находилась картина Беллини и где создавались тициановские шедевры», и

под напором его фантазии и воображения цветущий мир венецианского хроматизма теряет всякий покой, брызжет разноцветными искрами во всех направлениях и самые невероятные истории происходят на фоне неупорядоченных пейзажей, где густые леса в цветовом неистовстве отвоевывают пространство у города, а отряды брави, сверкающие, словно эфемерные бабочки, застывают для моментальной съемки на освещенных полянах перед «раздвигающимися в лучах солнца, которые пронизывают их насквозь, лесами»… (206)

Для этого монументального – в три, что ли, человеческих роста – алтаря, эпизоды которого насыщены тяжеловесной фантасмагоричностью совсем уже темных тонов, а живописные фрагменты скреплены золотыми рамами и островерхой позолоченной крышей, отстроили отдельный закуток, вроде локальной часовни. Все прочие стены ее украшены большими картинами классицистов, но на них мало кто смотрит, потому что полиптих, заказанный художникам Антонио Костабили149, официальным послом и секретарем герцога Миланского Лодовико Мария Сфорца, для главного алтаря церкви августинского монастыря Сант-Андреа150, действительно завораживает. Хотя бы вот этим двойным влиянием мантуанской и венецианской школ (и Тициана, и одновременно Джорджоне), впечатляющим уже на выходе из экспозиции даже несмотря на изматывающую визуальную (и эмоциональную) усталость.

Центральный холст с полукруглым арочным завершением (его приписывают Гарофало) – весьма типичное в своей изящной заверченности «Святое собеседование» с Мадонной на троне, к которому ведет крутая лестница в четыре ступени, сумевших тем не менее вместить фигуры святых в полный рост.

Над вертикальным троном, укрытым разноцветным ковром и прикрывающим роскошные пейзажные дали, тусят облачные ангельские множества. Панели по бокам и наверху приписываются уже Досси. Все они выполнены на мрачном ночном фоне, но особенно впечатляет верхний, надарочный холст, в котором, помимо двух святых фигур, развернутых к центру, сияют две полные луны самого зловещего вида.

Это и пик, и тупик, поезд дальше не идет, наступили не просто сумерки, но самая настоящая ночь и закат семейства д’Эсте: уже правит Эрколе II и уже скоро родится Альфонс II, последний герцог Феррары, не имевший прямых наследников