Ящик Пандоры. Книги 1 – 2 - Элизабет Гейдж

Она задумчиво закусила губу, как будто ей загадали загадку.

– Ну, трудно сказать. Есть что-то в его шуме. Этот шум… он может унести все волнения в мире. И клоуны… и девушки, управляющие лошадьми, во всем блеске их костюмов. То, как все кланяются. Это все так глупо, с одной стороны, и так замечательно…

Она помолчала, пытаясь найти выражение своим ощущениям.

– Когда я была совсем маленькой, – сказала она, – мой отец иногда водил меня в цирк в Сант-Луисе. Он умер вскоре после этого, поэтому я никогда не могла это забыть. Там был один исполнитель. Его звали мистер Константин. Он был эквилибрист. Он носил цилиндр и фрак, и монокль, и у него была трость. Когда он выступал, все затихали – или, по крайней мере мне так казалось. Это было очень серьезно и опасно – вы понимаете?

Она смотрела мимо Уинтропа Бонда, ее глаза вспоминали.

– Там, посреди арены стоял фонарь. Старого образца с белым холодным шаровидным абажуром наверху. Он забирался на этот фонарь. Когда он добирался до верха, то делал стойку на одной руке. Тогда же я заметила, что на нем были белые перчатки. Так он балансировал, скрестив ноги над собой, а полы его фрака заворачивались вниз. У него были лакированные туфли, и он носил гетры, – она вздохнула. – У всех, казалось, перехватывало дыхание, пока он не спускался вниз, а потом раздавался взрыв аплодисментов. Он кланялся очень вежливо, и потом опять забирался на фонарь со своей тросточкой. В этот раз он балансировал на кончике тросточки, держа свой цилиндр в другой руке. Он еще больше извивался, чтобы удержать равновесие. Это потрясало зрителей еще больше. Потом он проделывал то же самое со стулом, одна ножка которого стояла на верхнем конце фонаря. И завершался этот номер, когда он балансировал, стоя на одном пальце на этом белом абажуре… Она посмотрела в глаза Уинтропа Бонда.

– Для меня это было всем… и концом всего. Я думала, что это невероятно. Не только из-за его искусства, понимаете, но из-за той элегантности, серьезности, молчания толпы… и огромного облегчения, когда он заканчивал и спускался вниз, живой и невредимый, и снимал свой цилиндр.

Последовала пауза, пока она вспоминала.

– Я умоляла моего бедного папочку водить меня туда так часто, как только возможно, – сказала она, – там я могла опять увидеть мистера Константина. Помнится, мы ходили туда только два или три раза до того, как папа умер, но эти вечера остались навсегда в моей памяти. – Она печально улыбнулась. – Прошли годы прежде, чем я опять попала в цирк. Но там уже не было мистера Константина. Там были только клоуны и слоны, и дамы на лошадях в своей блестящей одежде. Но я все равно люблю бывать там до сих пор.

Она пожала плечами.

– Только теперь я хожу одна. Я научилась любить все номера, даже те, которые мне не очень нравились, когда я была ребенком, такие как дрессированные собаки и медведи. Я люблю улыбки и шум, и всех маленьких детей в зале. Если вы на них посмотрите, то увидите, что они действительно по настоящему боятся, когда только начинают бить в барабан перед сложным трюком. У них так раскрываются глаза…

Она засмеялась немного смущенно над собственной откровенностью и сделала глоток чая.

– Скажите, мистер… Бонд четвертый? – она улыбнулась.

– Зовите меня Уин.

– Хорошо… Уин. Скажите, а что вы любите больше всего? Он немного подумал. Он знал, что ему придется скрыть правду, что ни одна из вещей не значила для него так много, как она описала. Пустота внутри него самого привела к этому.

Он подумал о картинах и воспоминаниях об Эйлин. Он подумал о булочках с прекрасным английским джемом на завтрак; о вечерах, когда он сидел один в своем кресле, читая «Таймс», а в его кабинете горел камин. Нет, все это не было его «любимыми» вещами. Они были частью обыденной жизни для человека, который не жил, а наблюдал, как жизнь проходит мимо него. Они были времяпрепровождением, которое должно было облегчить его путь в могилу.

Но потом он подумал о Напили, и умудрился придумать вполне приемлемую ложь.

– У меня есть местечко на Гавайях, – сказал он. – Напили. Там очень мягкая вода на пляже. Вы можете стоять на берегу, у самой кромки, и чувствовать, как волны чуть-чуть приподнимают вас и потом ставят на место. Другие острова виднеются на горизонте, а вода такая голубая. Это зрелище отвлекает вас ото всех других мыслей.

– Да, – сказала она. – Звучит заманчиво. Последовала еще одна пауза. Что-то похожее в мыслях сближало их, хотя у них и не было слов, чтобы выразить это.

Он заметил намек на меланхолию в ее прекрасных глазах и решил заговорить первым.

– Ваша мать жива? – спросил он. Она покачала головой.

– Они оба умерли в один день. Сгорели в нашем доме в Сент-Луисе. Я была в школе. Учительнице принесли записку. Она отвела меня в кабинет к директору. И там они сказали мне…

Выражение ее лица почти заставило его разрыдаться. Казалось преступлением, что на этих чертах, созданных только для веселья и смеха, отложилось такое откровенное отчаяние. Но она быстро подавила это, будто боясь смутить его, и одарила улыбкой, которая почти избавила его от боли.

Теперь он понял грусть, которую заметил в ее глазах раньше. Это было частью ее, хотя она и пыталась скрыть это под своей жизнерадостностью. Она была чувствительной и глубокой личностью, но не хотела выставлять это напоказ. Это только делало ее еще более недосягаемой.

Так Уинтроп Бонд стал думать о ней уже в этом направлении.

– Скажите, как получилось, что вы работаете на Хэрриса Бьюла? – спросил он.

Он подумал, что перемена темы отвлечет ее от своего горя. Но история, которую она рассказала в этот раз – с добавлением веселого цинизма, чтобы притупить ее резкость – привела его в ужас и убила задумчивое настроение, которое навеяла ее история о цирке.

Она вышла замуж за своего первого босса, Луиса Бенедикта, сразу после окончания колледжа. Она любила его маленькую компанию «Бенедикт Продактс» и только еще осваивала свою профессию в электронном бизнесе, когда компанию поглотила «Американ Энтерпрайз» и Луис Бенедикт был переведен в формальный директорат.

Уинтроп Бонд знал «Американ Энтерпрайз» и подобные ей компании довольно хорошо. Они жили и разрастались, заглатывая маленькие фирмы посредством денежных операций, и приносили мало пользы американскому бизнесу. Ему не надо было объяснять, что стало с маленькой «Бенедикт Продактс», захваченной конгломератом.

Муж Лиз Бенедикт умер от углекислого газа, задохнувшись в собственном гараже, услышав новость, что его компания была распущена «Американ Энтерпрайз». Его жена, как почти все другие работники, была уволена во время реорганизации. Она похоронила его, продала их дом, глубоко вздохнула и приступила к поискам работы. Она нашла ее в «Рейнбоу Консептс», которая работала на Хэрриса Бьюла.