Раиса, Памяти Раисы Максимовной Горбачевой - неизвестен Автор

- Нет. И она нет. Никогда. Никаких вопросов. Ну если это так - значит, так. Если нет - нет. То есть она не та, которая была готова через партбюро удерживать. Точно так же и я.

- Острых моментов не было?

- Так, улыбка иногда, что вроде я что-то о ней знаю или она обо мне. Но это все тучки. Даже не тучки, а облачка... Конечно, влюблялись, в 15, 16,17.

- Вашу любовь уже уподобляли любви Ромео и Джульетты, а я всегда думала: в чем загадка, что у Шекспира Джульетта - не первая девушка Ромео, до нее была Розалинда, и нашла ответ: он не просто на первую встречную бросился, ему было с чем сравнивать, это был выбор!..

- Кстати, мы поделились своими историями. И она знала мою. И когда приехала к нам и увидела фотографии моих увлечений, мать хранила, то, я вам скажу... Тем не менее это ничего не изменило. Мы полгода ходили рядом, держась за руку. Потом полтора года - когда уже не только за руку держались. Но все-таки мужем и женой стали после свадьбы. В другом случае я, может, действовал бы иначе, но в этом не мог позволить себе. Так было, и я даже не пытался себе объяснить.

- Когда она что-то переживала, чем лечила плохое настроение? Уходила к себе, слушала музыку, отсыпалась?

- Нет, она уже не могла заснуть. Это я мог. Не потому, что мне безразлично. А просто так устроен.

- Вы, наверное, должны были ее утешить? Ока любила, когда вы ее утешали?

- Все было. По большому списку. Это уже та часть, о которой я, конечно, никому говорить не буду. У нас были очень близкие отношения. Очень. И до конца.

- Что она говорила вам там, в Мюнстере, - из того, что можно сказать?

- Вот я вечером сижу возле нее, и вдруг она говорит: я хочу домой, я хочу в нашу спальню, я не могу уже смотреть на все это, уедем... Я говорю: ты не можешь уехать, не поправившись, я не могу, ты должна поправиться. Она спросила меня: какой диагноз? Я сказал: лейкоз. Она говорит: рак крови? Я говорю: да. Она говорит: значит, конец? Я говорю: нет. И она замолчала. И час мы молчали... Боролась она потрясающе. Мужественно все выдержала. На моих глазах все...

- Михаил Сергеевич, а почему вы так прилепились к ней?

- Потому что она не могла себя вести иначе никогда. И я не мог. Она бы сделала в два раза больше! Ни мне, ни ей в голову не приходило, что я буду где-то, а она там. И когда прошел первый этап лечения, боли отступили, мы часами разговаривали, возвращались ко всей нашей жизни. Я и подумать не мог, что мы не выберемся!.. А уж раз это случилось, я думаю: хорошо, что мы эти два месяца не расставались.

- Сами спали?

- Обычно я засыпаю, на какой бы широте и долготе ни был, ложусь и сплю, а тут все поломалось. И сейчас так.

- Что помогает? Вы ведь не пьете. Чем снимаете душевную муку?

- И выпиваю. Это тоже. А сейчас переехала дочка с внучками...

- Ирина похожа на маму?

- И внешне, и внутренне. Она умница большая, такая же требовательная, очень способная. Две девочки - Ксения и Анастасия. Старшая учится в МГИМО, младшая - в школе. Младшая американским английским владеет блестяще, старшая английским английским. Мы об этом позаботились, потому что сами почувствовали, как этого не хватает... Рая не хотела показываться младшей в Мюнстере в таком виде. И все говорила: пусть сходят туда, съездят в Бремен, по следам Бременских музыкантов.

- Когда на вас обрушилась эта всенародная любовь, что почувствовали? Радость? Досаду, что раньше надо было?

- Это одна из тем, которые мы постоянно с Раисой Максимовной обсуждали. Она очень переживала, что люди не поняли. Не все, конечно. Я сейчас разбираю ее бумаги. У нас кабинет был разделен на две части: одна моя, мой стол, мои шкафы с документами, другая - ее. И вдруг я обнаружил целый полиэтиленовый мешок записных книжек! А три дня назад нашел, что то, о чем мы с ней говорили... а я говорил: ты должна писать книгу, должен быть твой стиль, твой взгляд женщины, которая многое знала и пропустила через себя... И я нашел: она уже 23 главы обозначила! Квинтэссенция наших разговоров. И название: "О чем болит сердце"... Я воспринимал все в значительной мере как политик: плоды перемен через поколения появятся. А она как человек страдала: что я им сделала, что они меня распинают?..

- Но вот она стала получать письма с выражением любви - и что она?

- Она плакала, слушая их. Она сказала: неужели я должна была умереть, чтобы заслужить их любовь!..

- У меня все время эта мысль.

- Я сказал: ты теперь видишь, что я прав. Да, говорит, ты всегда прав. Но так и было. Иногда дискуссии на прогулках до того доходили, что я говорил: ты иди в эту сторону, а я пошел в ту. А иногда я просто говорил: опять! но так же невозможно, ты сама себя ешь поедом, это все прояснено! Она: нет, ты меня не хочешь выслушать!.. Я говорю: я пошел. Она говорит: я тебя прошу, не уходи...

- Все же это были слезы утешения?

- Несомненно. Это подтверждает то, что я всегда думаю о нашем народе. В нем много всякого, жизнь и история тяжелые, много холопского в нас осталось, приспособленческого, зато простота, доброта, непритязательностъ, какая-то естественностъ, натуральность... а уж по способности выдерживать я не знаю, кто б еще так мог! Мы же с ней отсюда. Она выросла в теплушках, отец строитель железных дорог...

- Вы на комбайне работали...

- Комбайн - это самая светлая пора! Во время войны крестьянство всеми было брошено, все у него забирали. На село ничего не приходило: ни керосин, ни спички, все делали сами, вплоть до того, что начали сеять коноплю и из нее выделывать и ткать суровье, и ходили в этом. Босиком, обуви не было. А из овечьей шерсти делали брюки. Отец в 45-м, еще война шла, из Кракова заехал к нам в командировку. Он был старшина, прошел Курскую дугу, форсировал Днепр, был в самом пекле и ранен под Кошице. Мне 14 лет. Сказали, отец приехал. А уходил - было 10. И вот он меня увидел в этом, скривился и сказал: довоевались!.. Крестьянская жизнь - я же ее всю прошел. Вплоть до того, что спал рядом с теленком, только что родившимся, и тут же гусыня сидела на яйцах...

- А баня была?

- Не было бани. В кадушке грели воду и мылись. И никогда меня не покидало чувство, откуда я. Потому отношение к людям естественное. Говорили: какой-то стиль придумал... Чепуха, никакого стиля я не придумывал. Если есть что-то здесь и здесь (показывает на голову и на сердце), оно есть. А нет - нет.

- Михаил Сергеевич, в печати промелькнуло, что, когда вы были рядом с ней в последние минуты, вы сказали, что перестали быть атеистом. Это так?

- Меня спрашивали: есть надежда? Я отвечал: надеемся на врачей, на то, что она борется, ну и на Бога. Журнал "Шпигель" написал: атеист заговорил о Боге. У меня бабушки были глубоко верующие. И отец, и мать молились. Церкви не было, все было порушено, но у бабушки моей любимой, Василисы, и у второй, Степаниды, был целый иконостас - из Киево-Печерской лавры, куда они ходили. Все праздники, Пасху, Рождество они соблюдали. А поскольку мой дед, муж бабушки Василисы, был председатель колхоза, коммунист, то вот на столике портреты Ленина и Сталина, а там угол ее. Эта деликатность деда мне запала в душу. Приезжала бабушка Василиса к нам в Ставрополь, ходила в церковь. Они с Раей любили друг друга, поэтому Рая ее часто приглашала. Восхищалась ее аккуратностью и благородством: безграмотная крестьянка, а на самом деле очень светлый человек. Она шла по Ставрополю и со всеми здоровалась. Я вспоминал ее в Мюнстере: иду - все здороваются...