Генерал и его армия - Г Владимов

- С позволения сказать, у меня армия, - сказал генерал.

Никто из троих не возразил ему, но как не возражают сморозившему явную глупость. А в голове пугающе пронеслось, что, наверно, кто-то же слышал его с Кирносом беседы и как-то сумел передать - да через тех же "ходоков", "землепроходцев"...

- Ваше соединение, - сказал старший, - придется расформировать по отдельным частям. Есть указания о выходящих из окружения. В таком виде ваша армия существовать не может. Будете противиться - предъявлю вам ордер на арест. На ваше имя, подписанный.

- Вы рискуете. Не забудьте - находитесь в расположении моих войск.

- Мы вас отсюда выведем и черезо все расположение проведем под конвоем, без ремня. Уверяю вас, генерал, ни один человек из вашего войска за вас не вступится.

Тот, который не назвался, застыл и, казалось, моргать перестал, смотрел колючими глазами в упор. Второй смотрел на него вопросительно: может быть, не церемониться, взять и скрутить? И то и другое показалось генералу разыгранным приемом. Не раньше они его могли бы вывести под конвоем, чем он отдал бы приказ разоружиться. Иначе зачем бы им тратить время на беседы? Но едва отдаст он этот приказ, они его, уж точно, скрутят.

- Как люди военные, - сказал генерал терпеливо, - вы должны понимать, что выход из окружения такой массы войск - дело сложное и опасное.

- Как военный человек, - сказал старший, - вы тоже должны понимать: наши люди идут на риск, когда выходят на соединение к неизвестным частям. Неизвестно, кто вы такие в данный момент. Может быть, продались давно немцам. Может, нападете и всех нас перестреляете, как куропаток.

Веселая мысль пришла в голову генералу, и он ее высказал:

- Почему ж так неуверенно: "Может быть, продались", "Может быть, нападете"? Неужто людей ваших, осведомителей, не было в моей армии?

- Я только указываю основания для законного недоверия, - сказал старший. - А без наших людей нигде не обходится. И они представили свои рекомендации. Потому и настаиваем на разоружении.

Генерал закрыл глаза на несколько мгновений, ощутил себя как бы в одиночестве, где можно было принять верное решение, и сказал:

- Оружие сдать отказываюсь. Противник от меня в опасной близости. Оставить людей на фронте безоружными хоть на час - это гибель. Этого я не прикажу. Можете в меня стрелять. Можете убить, но тогда уже вам самим придется объявить моим людям, чтоб сложили оружие. Жалко, я не увижу, что они с вами сделают.

Все трое переглянулись. Такой поворот беседы, очевидно, был у них предвиден. Тот, который не назвался, еле заметно кивнул.

- Тогда так, - сказал старший, - по одному полку, в походном строю, оружие - тоже по-походному, на ремне за спиной. Орудия, минометы зачехлены, снаряды и мины, если они есть, отдельно.

- В общем, шаг вправо, шаг влево - считается побег?

- Считается - сопротивление. Выходить в строго указанные время и место. В других местах, при попытке прорваться, будете расстреляны артиллерией и танками.

- А у вас они есть?

- Будете расстреляны всеми огневыми средствами обороны, какие имеются в наличии.

- Блефуете вы, никаких сил и средств нет у вас. Разве что ополчение. А это я знаю, что такое. Я с ополчением в Гражданскую навоевался.

Их молчание сказало ему, что он угадал. Он, впрочем, возражал только чтобы выгадать время и все как следует обдумать. Он знал, что и полчаса взять на размышление не может. Эти полчаса ему зачтутся потом в трибунале. Но ему, даже к удивлению его, хватило и минуты. Оказалось, он давно все это обдумал.

Никуда не уйти было - ни от тех перспектив, какие обещал Кирнос, ни от тех требований, что сейчас были ему предъявлены. Всюду неизбежность.

Еще частичку времени он выгадал себе, спросив:

- А кто же полки поведет? Мои командиры или вы своих назначите?

- Второе, - ответил старший. - Вам же нужны провожатые. Кто вашим людям укажет проходы в минных полях?

- Да как-то находили мои люди проходы, ухитрялись... А я с комиссаром в какой роли выступим?

- За вами придет машина.

- Закрытая? С провожатыми?

Старший, поглядев на того, кто не назвался, ответил холодно:

- Можно и в открытой.

- Так, - сказал генерал. - И найдутся такие, кто мою армию возьмет?

- Хоть отбавляй, - сказал старший, усмехаясь все еще напряженно.

Генерал тоже усмехнулся и, заложив руки за спину, прошелся по комнате.

- В июне что-то не много было охотников. А тут нашлись...

- Так уж два месяца прошло, пора и в чувство прийти.

Ординарец, ворвавшийся с грохотом, всех заставил вздрогнуть. Парашютисты, повернувшие головы к двери, не привскочили, но в руках у всех троих оказались пистолеты.

- Товарищ генерал! - кричал ординарец с порога, не замечая наведенных на него стволов. Этот предшественник Шестерикова и поступал, и выражался своеобычно и несколько невпопад. - С Евгением Натановичем - беда!

- Что за беда? Припадок сердечный?

- Хуже.

- Арестовали, выручать надо?

- Хуже. И сказать вам не смею. Беда, и все тут!

Генерал, поняв, что он не врет, кинулся со всех ног, даже подумать не успев, что незваные гости его догонят и скрутят.

В отведенной Кирносу хате бросились в ноздри генералу запахи жженой бумаги и порохового дыма. Кирнос, в странном белом тюрбане, полусидел в углу, куда свалился с лавки после выстрела. Пистолет лежал рядом на полу.

Перед тем, как выстрелить, он обвязал голову полотенцем, чтобы не разнесло череп. И все равно было видно, что в этом комке собраны разрозненные части. Никакой записки он не оставил, лишь аккуратная высокая стопка партбилетов была на столе и несколько страниц из школьной тетрадки в косую линейку, исписанных карандашом, - политдонесение, начинавшееся отчетом о Каунасе. Командирская сумка его была пуста, в перевернутой каске - пепел и клочья разорванных и полусгоревших бумаг. Это были его письма, фотографии, давние конспекты, испещренные поздними карандашными пометками.

"Что же ты сделал, Евгений Натанович? - спросил генерал. - Побоялся, что я твои мысли несоответствующие перескажу кому следует? За кого ж ты меня держал?"

Но дело было не в этом, совсем не в этом.

Как многие самоубийцы, он сохранил на лице выражение, с каким убивал себя, - и это было выражение муки, непосильного для души страдания и тяжкой своей вины. Не перед кем-нибудь, перед самим собою. Точно бы он себя казнил за свое святотатство. Так оно, верно, и было.

Парашютисты стояли за спиной генерала, он затылком чувствовал их дыхание. И не назвавший себя разомкнул наконец уста:

-- Интересно, чего это он боялся?

Генерал, вспомнив, что Кирнос говорил ему о жене и сыне, сказал:

- Ничего он не боялся. Контузия у него была.