Ратоборцы - Алексей Югов

Александр Ярославич и от себя тоже выставил им охрану – и на Ярославлем дворе, и вдоль берега: не учинили бы обиды купцу-зарубежнику, – греха тогда и сраму не оберешься!

Донесенья из-за границы поступали тревожные. Уж далеко пронеслась и в западные страны лихая весть, что Новгород отложился, князь великий Владимирский, Александр, не может, дескать, пробиться в город, сидит на Городище, а вот-вот и оттуда выбьют! Князя Василья восставшие добыли-де из поруба – убежал от отца в Псков. Бурграфа новгородского, Михаила, сами же новгородцы убили. Сеньор епископ новгородский бежал. Такие толки шли среди рыцарей. Невскому стало известно, что магистр рижский копит силы и в Юрьеве, в Мемельбурге, и в Амботене, и в Добине…

Татар Невский едва спас. Ордынские послы, хотя и трясясь от страха, а все ж таки визжали и ярились на князя, грозили смертью. Александр выслушал их и спокойно сказал:

– Чернь мятется!.. Я в том не виновен!

Он вывел их на сени и дал им глянуть. Возвратясь с ними, устрашенными, в комнаты, сказал:

– На вас, князья, уповаю: на ваше предстательство перед ханом!

На это послы ордынские, приободрясь, отвечали надменно и многозначительно:

– Голоса черни никогда не досягают ушей нашего хана! Он велит ячмень посеять на том месте, где был Новгород!.. Поспеши карою сам, – тогда, быть может, гнев Берке будет и не столь всепоедающим.

– Останьтесь! – возразил Александр. – Увидите сами, покрыты ли будут от меня милостью мятежники!

Однако послы предпочли уехать. Александр богато одарил их. Еще более щедрые подарки, с письмом, объяснявшим все, что произошло, отправил он хану Берке и верховной супруге его Тахтагань-хатуни, его любимым женам – и Джидже-хатуни и Кехар-хатуни.

Андрей-дворский вывез ночью послов из города, вместе с женами их, под прикрытием дружины.

Рогович, теряя улицу за улицей, стягивал свои последние силы в Гончарский конец. Эти стояли за него крепко! Он все еще ждал, что мужики окрестных селений и погостов подымутся и пришлют ему помощь. Он рассылал дружинников своих и клевретов далече от Новгорода, чуть не до Волока и до Торжка. Сулил деревенским неслыханные льготы! «Братья! Помогайте нам на князя и на злодеев!..» Ответ был нерадостный:

– А!.. как тесно стало вам, господа новгородцы, тогда и мы у вас людьми стали!.. Нет! Нам с вами – врозь: у нас – сапоги лычные, а у вас – хозовые. Вы – люди городские, вольные, а мы – тягари, земледельцы!..

…И наконец, настал неизбежный день: вождь восстания, израненный, в разодранном полушубке, однако с гордо вскинутой головой, предстал перед князем.

Едва приподняв голову от стола, заваленного свитками хартий, Невский глянул на главаря мятежников и сказал начальнику стражи:

– Человек владыки: гончар, иконник!.. На увещанье его – к митрополиту!..

И Роговича увели.

Тем временем прочих, захваченных с оружием в руках, предавали казни немедля. Кто успел явиться с повинной еще до конца восстания, тех пощадили.

Побросавшие же оружие слишком поздно, те знали, что им нечего и молить о пощаде.

Владыка Кирилл, погруженный якобы в чтение книги, разогнутой перед ним на покатом налойце, долго не подымал глаз на узника, введенного к нему. Владыка сидел сильно внаклон, так что Роговичу видно было лишь круглое, плоское донце митрополичьего белоснежного клобука с белыми открылками по плечам.

Гончару надоело стоять, переминаясь с ноги на ногу, – он звякнул оковами-наручниками и откашлялся.

Митрополит поднял голову и откинулся в кресле. Рогович заметил, что за этот год, как не видал он его, митрополит сильно постарел. Усохли виски. Заострился нос. Черную бороду перевила седина. Глубже в глазницы ушли огромные, черные, пронизывающие глаза.

– Так, – промолвил наконец владыка. – Владычный мастер!.. Церковный человек!.. Художник, над иконным писанием труждающийся! Нечего сказать, потрудился!.. За добрые, видно, труды в сих узах предстаешь ныне предо мною!.. О, как стыдно было мне за тебя, моего церковного человека, ныне перед князем!.. А ведь когда-то прославлен был ты, Рогович, прославлен, аки Веселиил Новгородский!..

Гончар взметнул бровью.

– Трудов моих и на Страшном суде не постыжуся! – гордо сказал он. – Вот и сия амфора, что слева пред тобою высится, – моих рук творенье.

Он слегка повел скованными руками на огромную цветную, с птицами и цветами, фарфоровую вазу, едва ли не в рост человека.

Митрополит покачал головою.

– Разве за это – оковы?.. – укоризненно произнес он. – И ты не каешься зла своего?

– Нет, не каюсь!

– В гордого бо сердце дьявол сидит!..

– Мне не от чего гордеть! Я – глиномес. Мы – люди темные, простецы… Меся глину да обжигая, мудр не станешь…

– Отстань высокоумия своего! Вспомни будущего судилища ужас!..

– Я с тобою, владыко, недостоин разговаривать. Я помолчу. Только то скажу, что вы и на этом свете поспеваете, да и на том. А и там то же, что здесь: верхнее небо, да среднее, да нижнее. Уж и темниц там настроили для нашего брата… Не из своих мечтаний я это взял, а чел в книге Еноха праведного!..

Митрополит, услышав это имя из уст гончара, только презрительно усмехнулся:

– Вижу, ты преизлиха насытился ложных басен! Нахватался книг отреченных! Не дьявол ли суемудрия подвигнул тебя восстать на князя, на господина своего?

– А он мне не господин! Господин мне – Великий Новгород!

Выражение презрительной скуки появилось на лице митрополита. Он даже слегка и позевнул, призакрыв рот белой выхоленной рукой.

– Экий афинянин, подумаешь!

Рогович вспыхнул от гнева. И в то же время искра озорства и насмешки сверкнула в его глазах.

– Не Демокрит ли сказал, святый владыка: «Бедность в демократии лучше благоденствия при царях, свобода лучше рабства»? – И Александр-Милонег повторил по-гречески то, что сказал по-русски.

На этот раз самообладание изменило владыке.

– Так вот ты какой! – произнес он гневно. – И со стола эллинских лжеучителей подобрал крохи?.. Не станем ли с тобою риторские прения здесь открывать?.. Но где ж мне в этом состязаться с тобою?.. Аз – мних недостойный. Мне подобает токмо от Евангелия и апостол святых глаголати. И ты бы в святые книги почаще б заглядывал, христианин был бы, а не крамолою пышущий изувер. Не сказал ли апостол: «Не бо без ума князь меч носит: божий бо слуга есть, отмститель во гнев злое творящим»?

Старейшина гончаров новгородских угрюмо кивал головою на слова владыки. Хотя и скованы были его руки, но казалось, что для духовной, для мысленной битвы засучает он рукава.

И едва окончил говорить архипастырь, гончар ответил ему:

– А разве это не того же самого апостола речение: «Наша брань – не против крови и плоти, но против начальств, и против князей, против мироправителей тьмы века сего»?

Владыка не сразу доискался должного слова.

– Да ты – аки терние изверженное! – сказал он изумленно. – До тебя и докоснуться голой ладонью нельзя! Но криво толкуеши, чадо! – зло усмехнувшись, продолжал он. – «Воздайте убо всем должная: ему же убо урок – урок; а ему же убо дань – дань, ему же страх – страх и ему же честь – честь!..»

– Вот, вот, – отвечал Рогович. – То-то вы за ханов татарских и в церквах молитесь, и победы им просите у Господа!.. Обесстыдели совсем!.. Раньше цесарь у вас один только грецкий царь был, зане – православия, говорили, хранитель, а ныне уже и татарина цезарем именуете!.. Нет! – выкрикнул Рогович, потрясая кулаками в цепях. – Церковь – вы, да только не Христова!.. Разве так подобает инокам жить Христовым, как ты живешь?.. Вам, монахам, вам, иерархам церковным, подобает питаться от своих праведных трудов и своею прямою потною силою, а не хрестьянскими слезами!.. Во вретищах и власяницах подобает ходить, а не в этом шелку, что на тебе!..

Глаза гончара налились кровью. Он дышал тяжело. Гневен был и владыка! Несколько раз он хватался рукою за цепочку, на которой висела на его груди панагия. Дождавшись, когда Милонег замолчал, он, зло прищурившись, сказал:

– Уймись немного. Вижу – распалился ты гневом, как вавилонская пещь. К чему это отрыгание словес? Афедрон гуслям не замена! Изыди, крамолующий на Господа!..

Владыка поднялся и указал рукой на дверь. Служка-дверник поспешно распахнул ее и поклоном пригласил войти стоявшего за дверью воина.

…В тот же вечер митрополит Кирилл говорил Невскому, весь в дрожи негодования:

– Злой мятежник сей творец сосудов скудельных!.. Не увещателен!.. И дышит от него ересью болгарского попа Богумила. Отступаюсь и в руки твои предаю!..

– Ну, удача добрый молодец, что говорить станем? – такими словами начал князь Александр Ярославич свою беседу с Роговичем, введенным в его княжескую судебню.

– Когда бы удача был, не сидел бы у тебя в порубе! – послышался в ответ насмешливый голос мятежника.

Князь вглядывался в Роговича. Этот – в кандалах, исхудалый, землистого лица, обросший рыжею бородою, глядящий исподлобья – узник приводил на память князю нечто далекое. Что он видел его, этого художника и ваятеля, однажды в покоях архиепископа, – это было не то! Где-то еще он видел его и даже разговаривал с ним… Вот только голос тогда был у него другой – ясный и звонкий, а теперь – с каким-то носовым призвуком. Ну, ясно же: он, этот изможденный человек в кандалах, был с ним там, на болотах Ижоры, воевал под его рукою со шведами, на Неве!.. Вот он сейчас как бы снова видит этого рыжекудрого человека, тогда совсем еще юношу, наметывающего копыта своего скакуна на толпы рыцарей и кнехтов, которых он грудит к воде, к их высоким и многопарусным кораблям. Облако толкущейся мошкары, пронизанное багровыми лучами солнца, неотступно следует за его сверкающим шлемом.