Не страшись урагана любви - Джеймс Джонс

Он вспомнил, что Лаки практически то же сказала о себе прошлым вечером, когда они готовились лечь, уже легли в постель. Они теперь привыкли автоматически разговаривать шепотом из-за тонких стен нищей маленькой комнаты. «Я не знаю, какого черта я здесь делаю! Правда, не знаю! Ты меня не хочешь! Тебе не нужна женщина! Тебе нужна какая-нибудь подвижная тварь, на которую ты бы мог заскочить и трахнуть! Ночью после подводной охоты, игр с акулами и после вечера, когда ты напиваешься со своими приятелями! После этого тебе нужно прийти домой и улечься! Я не люблю охоты, не люблю опасных игр и мужчин, которые любят опасность, спортсменов! И ты мне не нравишься! Мне нравятся чувствительные люди, умные и чувствительные!.. И ты меня не хочешь! Ты хочешь Ванду Лу! Вот что тебе нужно!» Он холодно, молча слушал. Он не сердился. Он чувствовал себя несчастным. Несчастным еще до того, как она начала. Говорить о чувствительности! Какой же нечувствительной она должна быть, чтобы не знать, что он несчастен, уже несчастен? Он ненавидел завтрашнее погружение. Он не хотел его. Он бы все отдал, чтобы не нырять завтра. И его ужасало, что он должен будет заставить себя все равно погрузиться. Конечно, он понимал, что ее тирада — всего лишь попытка облегчить себе душу. Позднее, когда она успокоилась, он попытался объяснить ей свое положение, свою идиотскую храбрость, лежа с запрокинутыми за голову руками, лицом белым и холодным, говоря автоматическим шепотом и несчастно уставившись в идиотский потолок.

Всю свою жизнь он был трусом. И только из-за этого всю свою жизнь он должен был заставлять себя делать такие вещи, чтобы доказать себе, что он не такой трус, каким, как он сам знал, он был. Нелепое положение. И никогда не помогало. Поскольку день за днем приходилось это делать снова. Гордость, да! Он был гордым. Но не храбрым. Не отважным. Такой и была его жизнь, день за днем, в течение четырех с половиной лет, исключая два или три случая, когда в нем просыпалась кровожадность — то, что ученые называют «стайной моделью питания», когда говорят об акулах, но предпочитают ярлык «героизм», когда говорят о людях — может она себе это вообразить? Некоторые храбры, другие просто нет. Он из тех, кто — нет. И должен был это изучить. Если б он мог, он должен был как-то изучить. «Если бы ты был кроманьонцем, то может быть! — крикнула она автоматическим шепотом. — Тогда назад! Но даже у них были свои художники, свои рисовальщики и свои шаманы!» И они убивали калек. Завоеватели! Охотники! Завоеватели, завоеватели! На войне было так много таких, кто делал намного больше, чем он. Очень много многих таких. Вот что он помнил о войне: так много, много таких, кто сделал намного больше, чем он. «Все мужчины, которых я слушала, говорили о войне то же самое! — выкрикнула Лаки тем же автоматическим шепотом. — Я знала одного парня в школе — мужчину — у которого была награда, но и он тоже городил то же самое! И с таким же мрачным видом!» Она думает, что он завтра хочет нырять? Наконец она тупо сказала: «Ладно, иди! Давай! Но я не обязана! Я не поеду! Я не поеду сидеть на какой-то лодке и агонизировать! Я останусь у Бонхэма! Я останусь у Бонхэма и напьюсь, одна!» Утром она обнаружила союзника в лице Летты Бонхэм, которая тоже не захотела ехать. По тем же причинам. Так что они вдвоем (а было воскресенье, и Летте Бонхэм ненужно было преподавать в школе) остались в доме, хорошо укрепленном запасами пива.

В молочном супе позади него появилась тень, и когда она приблизилась на расстояние половины вытянутой руки, он узнал Бонхэма. Большой человек приблизился и, почти прижавшись маской к маске, изучил его лицо. Грант показал на часы, сделал гримасу и вопросительный жест головой. Бонхэм нахмурился и раздраженно пожал плечами. Что-то его задержало. Затем подтолкнув Гранта, он проплыл мимо с петлей из манильского троса вокруг руки и начал перебирать руками вдоль цепи. Грант пошел за ним, не теряя его из круга видимости, который сейчас, кажется, уменьшился до шести-восьми футов. И он все больше сужался. Бонхэм остановился под ним и вопросительно глянул на него, тусклое привидение, а маска казалась огромным глазом циклопа посреди большой головы. Грант видел в пещерах Кентукки слепых, безглазых тритонов. Должно быть, так выглядели их отдаленные предки, когда начали терять ненужное им зрение. Сильное течение теперь уже стало неотъемлемой частью существования, тело автоматически учитывало его, своего рода горизонтальное притяжение, вдоль которого он мог в любую секунду упасть.

Бонхэм времени не терял. На дне, в том месте, где тяжелый якорь упал в плотный ил, он продел трос в якорную цепь в десяти футах от дна, обратив на это внимание Гранта. Из другого конца сделал петлю, протянул трое: через петельку и плотно затянул ее вокруг правой руки у подмышки. Показав, чтобы Грант оставался здесь, он взял кольцо троса в левую руку, отпустил цепь и начал вытравливать трос. Он, обратив голову к Гранту, начал неподвижно уплывать вдаль, уносимый течением. Потом, почти на границе видимости Гранта, он остановился, поплыл влево, потом назад, потом вправо, похожий на огромный маятник странных горизонтальных часов, качающийся в плоскости горизонтального притяжения. Затем он исчез в мире разбавленного молока.

Грант смотрел на канат, держась за цепь и ощущая свою беспомощность и неопытность. Времени прошло в два раза больше, пока во мраке не появился Бонхэм, спокойно выбирая руками канат и подтягиваясь к цепи. Жестами он сообщил, что машина слишком далеко, нужно передвинуть лодку и якорь. Затем, как бы вспомнив, он постучал по руке Гранта и спросил жестом: не хочет ли Грант пойти и посмотреть, что он сделал. Грант оцепенело кивнул.

Это было до смешного легко. Расслабившись, он вытравливал свой канат и смотрел, как исчезли из вида Бонхэм и якорная цепь, Ему не нужно было искать по дуге, поскольку Бонхэм указал, что машина находится на самом конце каната левее к опорам моста. Когда он достиг конца каната, петля которого надежно стянулась у подмышки правой руки, он проплыл влево тридцать-тридцать пять футов и вот оно, в шести футах под ним. Невероятно. Машина слегка зарылась носом в ил, но она стояла, слегка наклонившись, на колесах. Два ярких пятна паутины на переднем стекле показывали места, куда ударились головами пассажиры. Уставившись на Машину, Грант перестал грести, и течение тут же начало сносить его к центру дуги. Когда он немного подгреб, снос прекратился, но чтобы вернуться, грести пришлось сильно. Он понял, что имел в виду Бонхэм, показывая, что оттуда работать нельзя. Он перестал грести и дал себя снести. Потом левой рукой он начал выбирать трос. Скоро из мрака появился Бонхэм и цепь. Бонхэм показал, что надо подниматься. Он, применяя технику и знания Бонхэма, прошел слепых шестьдесят футов вниз и вверх и тридцать пять футов в сторону и обратно, посмотрел на машину, затратив очень мало энергии. Он начал замерзать.