Цирк 'Гладиатор' - Борис Александрович Порфирьев

— Валерьян Павлович, а вам нравятся картины Леонида Арнольдовича?

Коверзнев, набивая трубку, сказал задумчиво:

— Видишь ли, у него очень сложный путь. То, что он делал раньше, мне нравилось больше, — и, оглянувшись, словно посмотрев, нет ли рядом художника, заявил:

— Если честно признаться, то, что он делает сейчас, мне совсем не нравится.

Думая о словах своего импресарио, сказанных в Лувре, Никита пожалел, что так мало ходил по музеям в Петербурге и совсем не ходил в Москве. Зато здесь сейчас он не отставал от Коверзнева ни на шаг.

Коверзнев загрустил, и когда Никита спросил его о причине грусти, ничего не ответил. Видимо, дела с арендой цирка в Булонском лесу подвигались туго. Иногда он часами лежал в номере, что никак не вязалось с его характером. Вдруг, в середине июля, вернувшись с телеграфа, куда он часто ходил для переговоров с Джан — Темировым, он хлопнул Никиту по плечу, приказал одеваться. Они пообедали в дорогом ресторане «Максим», и Коверзнев заставил Никиту выпить шампанского. Подняв бокал, сказал многозначительно:

— За Нину.

Часом позже, сидя в Люксембургском саду перед фонтаном Медичи, сообщил:

— Наконец–то от Нины письмо пришло… Тебе кланяется, поздравляет… Ждёт домой с победой… Сын у неё уже большущий. Обещает сфотографировать и послать карточку.

Вздохнув, Никита подумал: «Эх, был бы жив Ефим Николаевич… Вот бы уж он порадовался моим успехам». Но в глубине души зашевелилась беспокойная мысль, что Верзилин вряд ли бы одобрил борьбу с быками. Эту мысль Никита постарался заглушить.

А Коверзнев сказал мечтательно:

— На днях пойдёшь смотреть быков. Скоро всё разрешится в нашу пользу… Но и пришлось же мне кое–кому заплатить… Ничего, Джан — Темиров только останется от этого в выгоде.

Никита молчал, смотрел на струящуюся воду фонтана, на бассейн, на зелёные деревья, пронизанные солнцем, на широкую лестницу дворца, на статуи королей… Дети играли в песке, сидели женщины на складных стульях — вязали, рассматривали журналы; на землю падала тень от высокой чугунной ограды.

— …Выпустим «французский номер» «Гладиатора», — продолжал мечтать Коверзнев. — Переиздадим здесь, пошлём Нине. Эх, Никита, стоит всё–таки жить на свете!

Он опять захлопотал, опять оставлял Никиту одного, где–то подолгу пропадал и однажды, потирая руки, сообщил:

— Едем смотреть быков и знакомиться с цирком.

Развернув красочные афиши, спросил хвастливо:

— Хороши?

Но на другое утро газетчики принесли страшное сообщение. Коверзнев, без куртки, без банта, выскочил на дубовую лестницу, выхватил у портье газету. Схватившись за горло, задыхаясь, прохрипел:

— Никита!.. Война!..

С ужасом переводил заголовки:

— «Германия объявила войну России»… «Франция остаётся верной своим союзническим обязательствам»… «Всеобщая мобилизация в Париже».

Город наполнился солдатами в голубых шинелях и красных штанах. Под звуки «Марсельезы» по бульварам проезжали закованные в кирасы кавалеристы в золотых касках с чёрным хвостом из конского волоса. Развевались трёхцветные флаги. На панелях толпился народ, женщины, бросающие цветы под копыта коней… Закрылись рестораны… Для армии были отобраны частные автомобили… На Эйфелевой башне установили пулемёты… Замаскировали все окна.

Никита целыми днями не видел Коверзнева, тот торчал на телеграфе — ждал инструкций от Джан — Темирова, собирался идти репортёром на французский фронт. Никита толкался среди посерьёзневших парижан, в его голове вертелась упорная, не дающая покоя мысль: «Что делать?..»

Если бы был жив Верзилин, он бы посоветовал…

«Что делать? Ведь Сербия и Черногория — это маленькие беззащитные страны… А Бельгия?.. Это всё равно, что я бы подошёл и схватил за горло вон того хлюпика… В Польше уже льётся кровь… Что делать?..»

Прибегал Коверзнев, на ходу уничтожая обед, рассказывал:

— Плеханов призывает выступить против Германии, — и объяснял, кто такой Плеханов.

В другой раз сообщал:.

— Был в Русском посольстве. Огромная очередь — все вступают в армию: и отдыхающие баре и эмигранты–революционеры…

Опять убегал, оставляя Никиту одного.

Однажды Коверзнев швырнул петербургскую газету:

— Читай.

Газета была десятидневной давности, но она была родной, петербургской, и у Никиты дрожали руки, когда он её развёртывал. «…Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно… В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится ещё теснее единение царя с его народом, да отразит Россия, поднявшись, как один человек, дерзкий натиск врага… 20 июля 1914 года… Император Николай II…»

Он отодвинул газету. Царь — плохой. Но если победят немцы — будет ещё хуже. Этот вывод заставил его принять решение.

Когда Никита сказал об этом Коверзневу, тот помолчал, потом произнёс с паузами:

— Я думаю, правильно… Из тебя выйдет хороший воин… Мы ещё встретимся… И я напишу о тебе новый очерк… Твой портрет будет снова на обложке нашего «Гладиатора».

Он поднял воротник «коверкота», зябко прижался ухом к плечу, постоял так, потом притянул Никиту к себе и поцеловал в щёку.

56

Вятка напомнила Татаурову о первых шагах борцовской карьеры, потянуло в бильярдную Чучаловских номеров. Вспомнив о Никитином дяде, он решил, что можно будет поживиться за его счёт.

Он отыскал в своём бедном багажишке открытку с изображением Сарафанникова и вывел поперёк неё надпись: «Дорогому дяде Макару Феофилактовичу Сарафанникову от его племянника борца–чемпиона Никиты Сарафанникова».

Когда он пришёл в бильярдную, старик, к счастью, был один: он чистил щёточкой зелёное сукно бильярда. Увидев Татаурова, он нахмурился, но когда тот вручил ему послание от племянника, надел очки в железной оправе, прочитал надпись и, смахивая навернувшуюся слезу, засуетился:

— Ты садись, Иван… не знаю, как по батюшке–то величать… Так, значит, процветает наш Никита?.. Ишь ты какой стал, словно барин… я, конечно, извиняюсь… Накось, закури моего табачку… Ох, хороший табачок, жена вырастила… Такая молодуха у меня хорошая, я, конешно, извиняюсь… Краснушша да толстушша, прямо кровь с молоком… Кури, кури… Хороший табачок — один курит, а десять падают… Да где чичас разьезжает наш Никита?.. Наверно, уж полматушки России объехал?.. Эх, мне бы годиков тридцать скинуть, я бы поездил с им. Интересна, видать, у борцов жизня…

Прикуривая, стараясь сохранить спокойствие, Татауров сказал:

— Ещё позавчера меня Никита из Питера провожал… Обратно там живёт… Возвратился с гастролей…

— Ишь ты, — удивился старик, — возвернулся?.. А мне ничего не сообщает, пострели его за ногу… Я, конечно, извиняюсь… Так опять в Питере?..

— В Питере. В одном цирке мы с ним боремся.

— А ты как сюда — по делам, али ещё за чем?.. Я, конечно, извиняюсь.

— Заболел вот, — угрюмо признался Татауров. — Чирьи одолели. Домой пробираюсь… У нас в деревне бабка одна есть — лучше всех докторов…