Рыцарь Шато д’Ор - Леонид Влодавец

— Ну вот и ладно, — как ни в чем не бывало сказал Клаус, когда она закончила гигиенические процедуры. — Поехали обратно…

Когда он нес ее к неясно темнеющему дому, Андреа обратила внимание на слабый розоватый оттенок небосвода над крышей дома.

— Что это? — спросила она. — Светает, что ли?

— Да нет, — задумчиво сказал Клаус, — раненько еще, непохоже на то… Лес, может, загорелся… Вот отнесу тебя, слазаю на дерево и погляжу…

Уложив Андреа в постель, он снова вышел во двор. Теперь даже в комнате было не так темно — дальние отсветы огня проникали в окна. Минут через двадцать Клаус вернулся и покачал головой:

— Это, пожалуй, за рекой горит, должно быть, у вас, в Шато-д’Оре!

— В Шато-д’Оре?! — вскричала Андреа. Ею овладело горячее желание бежать туда, где горит замок, в котором она прожила всю свою жизнь. Это был замок, где жил Корнуайе, ее приемный отец, где жили дети Клеменции, единственные друзья, которых ей разрешалось иметь. Где-то там была и сама госпожа Клеменция, женщина, которая сделала для Андреа много и хорошего, и не очень хорошего, но все же не чужая для нее. Туда мог прибежать и хвастунишка Франческо, который при всем том, чем он Андреа не нравился, был вполне симпатичным и неплохим парнишкой. Где-то там был, быть может, и мессир Ульрих, в которого она успела по-девчоночьи, а скорее даже по-мальчишески, влюбиться. И там же находятся монахи — те, с кем она сражалась прошлой ночью, — злые, безжалостные, жестокие… Монахи, которые готовы убить всех дорогих ей людей. Она рванулась было с места, но с горечью вспомнила, как ее только что носили на руках в отхожее место, и, упав на постель, заскрежетала зубами в бессильной ярости.

— Проклятые монахи! — колотя подушку своим крепким, не по-девичьи увесистым кулаком здоровой руки — левой было больно даже пошевелить, — прорычала она. — Подлостью, все подлостью делают! Разбойники, разбойники они!

— Ну уж, — сказал рассудительный Клаус, — чего-то ты так, всех сразу? Монахи разные бывают… Вон в лесу муравьи и те разные: одни работают, другие их грызут. Пчелы мед собирают, а осы воруют. Медведи вон мед не делают, а тоже, как и я, бортничают. А монахи, они тоже, одни Бога за нас, грешных, молят, другие разбойникам за деньги грехи отпускают, третьи сами грабят… А господа? Они тоже разные — одни добрые, другие нет. Разница не в том, кому какое назначение от Бога дано, а в том, каким человек уродился. Душа-то заботы о себе требует, воспитывать надо душу-то… Злобу смирять, жадность. Людей любить надо, жалеть…

— Жалостливый! — проворчала Андреа, ни на йоту с ним не соглашаясь. — Рубить их надо! Рубить!

— Охо-хо-хо! — сокрушенно покачал головой Клаус. — Как же сердце у тебя ожесточилось-то! Мужики бывают злые, оно понятно, у всякого зверя самцы драчливы. Уж на что олени смирные, а и то, как гон подойдет, рогами бьются. Ну так то понятно, от Бога идет. Сильный олень сильного приплоду наделает, стадо оборонить сумеет. А вот не видел я ни разу, чтобы оленихи из-за оленя бились, а уж такого, чтобы самка с самцом насмерть грызлась, — и у волков такого не ведется. Вас, баб, Господь для того и создал из ребра Адамова, чтобы мы вовсе уж не озверели, мужики-то. Нас надо доброте учить, а не биться, как нам Господь завещал… Господь мудро рассудил: когда мужик с бабой любятся, обоим хорошо и сладко. А после бабе мучиться, рожать надо… А мужику — ничего. Вот и определил ему Господь воевать, чтобы жизнь уж совсем медом не казалась…

— Отвяжись ты с проповедью! — смирясь, но не успокаиваясь, прошипела Андреа. — Я и так попов понаслушалась — поверх головы! И все врут!

— Это дьявол тебя блазнит, — сказал Клаус, помрачнев. — Его это штуки, прости меня Господь! Если истины в слове Божьем не увидела, значит, дьявол его до тебя не допускает, туманит голову. А если поп врет, слово Божье говорит, а делает не по-Божески, то это им дьявол владеет. А слово Божье надо не так по человеку, кто его говорит, как по самому слову понимать….

— Тебе бы тоже в попы податься! — сказала Андреа. — Грамоту знаешь, книгу пишешь — самая дорога.

— Нет, — словно не заметив иронии, ответил Клаус. — Чтобы слово Божье до людей нести, закону Божьему их учить, надо самому сперва научиться. А дьявола победить в себе непросто. Силен он, силен. Хитер и коварен, хуже лисы. С одной стороны подъедет, с другой… А уж соблазняет! Неделю назад лодку купецкую на реке разбило. Купцы потопли, а товар на берег выкинуло. Обсуши, да и торгуй — немалые деньги взять можно. Вижу я этот товар, по берегу раскиданный, вроде бы и ничей… И тут слышу голос внутри себя: «Бери, бери, бери поживее! Ничье оно, ты же ведь не грабил купцов, не убивал их, нет на тебе греха!» И такой тот голос вредный, занудный, а сила в нем дьявольская — потянуло меня к товару. Только за него ухватиться хотел, тут меня другой голос, строгий, благостный, как коня удилами, осадил: «Как ты осмелился, безумец, на чужое добро руку поднять? Ты ли этот шелк ткал, ты ли его вез, деньги за него платил?!» Отступился от шелка и побег домой Богу молиться за то, что от согрешения меня спас.

А через три дня встречаю в лесу Якоба Волосатого, ну, того, что ты убила, а он мне похваляется, мол, пятьдесят цехинов заработал, греха лишнего на душу не взяв. Конечно, знаю я, что душегуб он, хоть и несчастный человек, но вдруг интересно стало, как это он, не согрешив, деньгами разжился. «А я, — говорит, — купецкое добришко у реки собрал да в Визенфурте продал одному лавочнику». Ох, и завидно мне стало! Опять тот голос, что на берегу был, нашептывал: «Дурень ты, простофиля! Ведь твои это деньги-то, твои! За просто так деньги упустил, чтобы разбойный человек у тебя на эти же деньги медовуху покупал!» А другого голоса, благостного-то, что-то не слыхать было. Дьявольский голос, тот все нашептывает, нашептывает: «Да не поздно еще деньги те вернуть! Выжди, пока разбойник к тебе спиной повернется, да и ткни ножом его под лопатку… Чик — и готово! И свои денежки вернешь, да и у него, если что лишнее есть, не грех взять… Разбойник ведь, душегуб, грабитель! Такого убить не грех, богоугодное дело!» А благостного-то голоса все нет! А рука-то у меня уже на рукоятке ножа. Да и разбойник как на грех спиной ко мне повернулся — голову задрал, на дерево смотрит: белка там прыгала, шишки лущила. «Эх, — говорит Якоб, — во смехота-то!» Поглядеть, конечно, так особо ничего смешного нет: белка как белка, сколько я таких видел! «А я, — говорит Якоб, — не один год в лесу живу, а такой прыткой малявки не видал! Ишь, зубами-то работает! Прямо как Ганс Пузатый!» Ганс Пузатый — это тоже разбойник, его в том году маркграфские люди убили… Ну а только он, Якоб, начал про эту белку говорить, да и говорил-то он не очень складное, можно сказать, дурацкое, прямо как малое дитя, которое первый раз зверушку увидело, до меня вдруг дошло, что я его сейчас пырну насмерть, и больше он ни зверушек, ни дерев, ни трав — ничего не увидит. А увидит адские пещи, геенну огненную, чертей да смрад серный… Ведь ему-то, молись ни молись, кущи райские не видать! На муки вечные обречен. И радости-то ему всего осталось, что на этом свете… Вот рука-то у меня от ножа и отодвинулась. А тут и голос благостный заговорил: «Деньги те ему боком выйдут! Не жалей, что не ты чужое взял, не завидуй вору!» Нечестивый голос сразу примолк. Ну а потом Якоб ко мне в гости напросился, выпить захотелось. И опять нечестивый голос наяривает: «Сыпани-ка ему в медовуху или в пиво какого-нибудь зелья! Хоть бы того, что он у тебя на стрелы брал… И кровь не прольешь, и рук не замараешь… А деньги все в твой карман придут!» Но тут благостный голос уж не дремал, прямо так и вскричал в моем нутре: «Отравителем хочешь стать? Бог тебя просветил, силу трав тебе показал, а ты ее на пагубу хочешь пустить?!» И тут Бог меня миловал — сдержался я. Якоб ко мне пришел, попил медовухи, дал цехин. Ведро дубовое медовухи с собой понес. Вышел он от меня веселый, песню орет и идет через поляну от дома моего к лесу. А меня все вражеский голос уговаривает: «Дурак, упустишь ведь денежки-то! Хватай лук да пусти ему стрелу с ядом в спину!» И опять рука потянулась, уж и лук со стены снял… Вот как. Все же и тут устоял я. Однако голос мой внутренний не унимался, совестил меня: «Три раза ты на убийство готовился, три раза на худое мысли наводил… Молись же Господу, чтоб он тебе простил все грешные мысли и спас от соблазна!» Взялся я молиться, долго молился, а все без толку. Не облегчается душа! То стыдно, что на убийство помышлял, то досада берет, что не убил. Вот и пойми тут!