«Черные кабинеты» История российской перлюстрации. XVIII – начало XX века - Владлен Измозик

…кроме прямой переписки г. Сперанского, куда бы то ни было и с ним других лиц порученной вашему надзиранию, надлежит иметь подобное наблюдение и за перепискою не токмо его окружающих, но и тех лиц, коих связь или знакомство с ним может обращать на них подозрение в том, что они употребляются средством как к передаче ему, так и к пересылке его писем под посторонними адресами. <…> я прошу вас обратить строгое ваше внимание на поступки и действия нижегородского купца Костромина, который, по дошедшим до меня сведениям, едва ли не будет употреблен в посредничество по переписке с г. Сперанским…1172.

Нижегородский вице-губернатор Н.Н. Муравьев докладывал главнокомандующему в Санкт-Петербурге 25 октября 1814 года относительно переписки Сперанского:

…я долгом считаю заметить, что ежели бы он имел, или бы желал иметь ее в каком‐либо отношении значащем или сокровенном, то он может ее производить, независимо от почты и явных путей, через своих свойственников, посредством его собственных людей. Но за всем тем, во исполнение вашего повеления, я бдительнейше стану наблюдать, чтоб переписку г. Сперанского, какого рода бы ни была, ежели не избежит моего ведения, усмотрению вашего высокопревосходительства представить1173.

После подавления восстания декабристов и их ссылки объектом перлюстрации стали письма не только причастных к этому событию, но и посторонних, касавшихся данной темы. Например, во второй половине 1827 года была сделана выписка из письма члена горной экспедиции при Нерчинских заводах Ф.Ф. Фриша брату, командиру бригады 3‐й гренадерской дивизии генерал-майору М.Ф. Фришу, о положении сосланных декабристов. В результате была затребована справка на автора письма и его корреспондента1174.

Сведения, полученные путем перлюстрации, перепроверялись через официальные структуры. Из письма С. Харкевича от 20 апреля 1826 года из Москвы к А.С. Павлову в Петербург была сделана выписка о возмущении крестьян в Тверской губернии. Харкевич, в частности, писал: «Тверские крестьяне в бунте усилились, и бурмистр едва живым ушел, а они выбрали другого по себе бунтовщика. Я еду в Тверь просить губернатора о усмирении их и вторично послал объявление в Старицу смирить бунтовщиков, самому же без команды военной опасно туда голову свою несть». В результате начальник Главного штаба И.И. Дибич 3 мая направил распоряжение начальнику 1‐й уланской дивизии генерал-майору С.А. Хилкову: «До сведения Государя императора дошло, что в Тверской губернии, особенно в Старицком уезде, оказалось возмущение крестьян. Как о сем происшествии не получено по военной части никакого донесения, то предписываю вашему сиятельству узнать и донести мне немедленно, справедливы ли сии слухи и буде возмущение крестьян действительно всей губернии обнаружилось, то в какой оно степени». 10 мая князь Хилков доложил Дибичу, что в Старицком уезде никакого возмущения не было, а случилось оное в Калязинском уезде, куда было командировано два эскадрона Сибирского уланского полка. Командир дивизии также отметил, что донес об этом его императорскому величеству и во все начальственные места 4 мая1175.

Иногда подозрительность в отношении перлюстрированных писем, стремление увидеть в них некий скрытый смысл приводили к комическим ситуациям. В сентябре 1827 года было прочитано письмо полковника Петра Давыдова из Тифлиса своему родственнику в Москву, известному военачальнику 1812 года и поэту Д.В. Давыдову. Описывая различные новости кавказской жизни, автор в числе прочего писал: «Вот вам еще не менее для вас интересное: <…> из грузин, грузинок и людей русских, познание имеющих, жена моя составила комитет. Заседание было об отличии красок чернить волосы, и оным открыто, разыскано и положено: отправиться ей с избраннейшими в лавки, что учинено 24‐го [августа], но, увы! Краски старые и нехорошие». Это место было отчеркнуто карандашом и поставлен знак «NB» (т. е. Nota Bene – обратить внимание). В результате дежурный генерал Главного штаба А.Н. Потапов 19 сентября направил запрос по поручению начальника Главного штаба Дибича тифлисскому военному губернатору Н.М. Сипягину с приложением копии данного места письма и требованием «сообразить смысл слов сих в отношении к Давыдову, не есть ли это какая‐либо аллегория, способствующая к передаче совсем другого смысла», а также уведомить, кто такой Петр Давыдов. Из Тифлиса 5 ноября последовал успокоительный ответ губернатора: «Писано полковником артиллерийского гарнизона Давыдовым, который известен за человека самого нескромного, но суждениями своими никому кроме себя вреда не делающего. Я в полной мере уверен, что он, желая блеснуть остротою, написал Аллегорию, которую сам не понимает и которая не заключает в себе никакой сокровенности»1176.

Выше я уже говорил о внимании к переписке жителей Царства Польского. Такие письма, прочитанные в Петербурге, в конце 1820‐х годов пересылались по указанию Николая I в Варшаву – великому князю Константину. Например, в апреле 1828 года последний сообщал А.Х. Бенкендорфу, что прочел извлечения из писем статского советника Снядецкого профессору Краковского университета Шоповичу и виленского профессора Онацевича директору Белостокской гимназии. В августе 1830 года Константину было отправлено перлюстрированное письмо графа Валевского из Парижа, адресованное камер-юнкеру Кожмяну. В декабре 1830‐го – копия письма князя Любецкого бывшему российскому министру иностранных дел Адаму Чарторыйскому1177.

В XIX веке использование перлюстрации для борьбы с различного рода реальными или мнимыми противниками власти, тайными обществами резко возрастает. Но во второй четверти столетия, когда Николай I на время «подморозил» страну и реальных противников самодержавия в центральной России было весьма немного, чиновники «черных кабинетов» с одобрения высшей власти брали на заметку все сколько‐нибудь оппозиционные и крамольные высказывания.

Так, в октябре 1826 года была сделана выписка из письма воспитанника шестого (старшего) класса Московского благородного пансиона Шульговского своему товарищу в Петербург. В письме в следующих словах описывалось посещение пансиона императором в конце июля того же года: «Сказал, что кроме дурного ничего о нас не знает. Потом долго бранил тех, кто прежде нас здесь учились, называя их подлецами, недостойными имени Русского и проч. Говорил очень много, скоро. Выразительно и очень часто делал нам различные наставления. Гром прошел,… грозный глас Монарха переменил на нежный отцовский». Из Главного штаба был сделан запрос московскому военному генерал-губернатору об авторе письма, и на том дело, к счастью для юноши, закончилось1178.

В 1840‐е годы подозрение вызывали даже мало-мальски неосторожные высказывания в письмах. Некий Туркестанов писал из Тифлиса С. Арбузову в Новгород, что не доволен ни собой, ни окружающими. После скитаний по России предполагает уехать за границу, отзываясь «с восхищением о французской республике». Наместнику Кавказа князю М.С. Воронцову и генерал-губернатору Бессарабии генерал-лейтенанту П.И. Федорову было велено собрать подробные сведения об этом человеке. Француз Юлиан из Москвы, уведомляя своего приятеля в Гродно Д. Мыслицкого о предоставлении ему в числе других французов жительствовать в России или вернуться во Францию, замечал, что в душе остается республиканцем. Московскому губернатору князю А.Г. Щербатову и начальнику 2‐го округа Корпуса жандармов С.В. Перфильеву было приказано учредить за Юлианом «секретное, но бдительное наблюдение». Мильер из Парижа извещал живущего в Иркутске Ришье, что постарается выслать ему нож-кинжал. Министру финансов было предписано не пропустить нож-кинжал через таможни, а генерал-губернатору Восточной Сибири генерал-лейтенанту В.Я. Руперту – установить наблюдение за Ришье. Австрийский подданный Коханский весной 1849 года писал из Одессы графу Залусскому в Лемберг (Львов), что рад освобождению лиц, арестованных за участие в восстании в Кракове в феврале 1846 года. Поскольку Коханский, как оказалось, уже выехал из России, канцлер К.В. Нессельроде и министр внутренних дел Л.А. Перовский получили распоряжение в страну его более не впускать1179.

В течение ряда лет длилось дело действительного студента Г.А. Токарева. В апреле 1841 года было перлюстрировано письмо без подписи, на французском языке, из Дрездена в Шацк Тамбовской губернии, княгине А. Кудашевой. Подробная выписка, заверенная губернским почтмейстером, была направлена начальником 7‐го округа Корпуса жандармов в Петербург А.Х. Бенкендорфу. Возмущение начальства вызвал следующий текст:

Тебя так волнует, что я останусь недорослем, в то время, как мои товарищи будут титулярными советниками, коллежскими асессорами и статскими советниками. Неужели от этого мои достоинства потеряют в цене? Ты говоришь, что я должен быть полезен моей родине. Я люблю свою родину; путешествия отнюдь не делают меня космополитом. Я заложил бы душу мою, чтобы быть полезным моей стране. Но скажи, как я смогу это сделать, служа в проклятой канцелярии и окруженный всякой сволочью. Дело в том, что наши чиновники сидят повсюду, даже в министерствах.