Наследник императора - Александр Старшинов

Траян улыбнулся — ему понравился этот дерзкий порыв.

— Как видишь, никаких уловок, никаких предательств, чистая и святая служба Марсу и Беллоне, — сказал Траян.

— Именно так, император! — отвечал Адриан, про себя отмечая, что с каждым годом Траян все менее объективен в оценке реальности, все чаще оказывается в плену своих заблуждений и желаний, а также хитроумных интриг приближенных.

Так что Тиресий оказался прав: на рассвете римляне пошли на приступ.

Однако, приблизившись к крепости с юга, осаждавшие обнаружили, что сооружена новая, пусть и шаткая, временная, но стена. Адриан самолично вел легионеров, но все равно пришлось отступить — мечами в стену бить было бесполезно. Опять же завал из обрушенных камней и обгорелых бревен — не самая удобная дорога.

Легионеры установили защиту из плетней и начали разбирать завалы из еще горячих камней.

— Скорее! — торопил легионеров Адриан. — Помните. В город войдете: всех, кто с оружием, — убивать. Собак убивать. Всех.

— О, вот она, эта римская жестокость, еще Полибий писал… — сокрушенно вздохнул топтавшийся рядом Филон.

— Собак убивать — потому что никому не нужны перекушенные лодыжки! — огрызнулся Адриан. — Пес если и отскочил в сторону — все равно может потом напасть сзади. Собак я люблю. Но псов в Сармизегетузе — резать. Всех.

Тиресий нервно кусал губы, чуял неладное: над стеной в светлое утреннее небо по-прежнему поднимались столбы дыма. Но на западной стене не разглядеть было ни одного человека.

Фабры, не слишком торопясь, подтащили таран — один из самых легких — чтобы опрокинуть новую стену. К счастью, склон подле западных ворот был самым пологим, хотя весь холм, на котором стояла крепость, поднимался над остальной горой на добрые триста футов. Но все равно у Малыша глаза вылезали из орбит, пока он толкал упрямого «барана» сквозь завал старой стены. Защитные плетни вскоре побросали — никто не собирался обстреливать осаждавших. На стенах Сармизегетузы по-прежнему никто не появлялся. Еще один таран стали подкатывать к воротам.

В этот момент они отворились. Сами. Створки с пронзительным скрипом разошлись, и наружу вышел один-единственный человек в суконной шапке пилеата.

Он хрипло выкрикнул:

— Аве, император!

Сармизегетуза сдавалась.

Легионеры вступили в крепость.

Приск не помнил, как вошел в Сармизегетузу. Помнил, как открывались ворота, как скрипели бронзовые крюки, как он коснулся ладонью дубовых досок, сделал шаг и…

Потом он понял, что стоит на площади, озираясь. Происходящее сделалось мучительным кошмаром — когда один кусок сна внезапно сменяется другим, ты перемещаешься из одного места к другому, совершенно не помня, как тебе это удалось.

Город снова горел, столбы дыма уходили в светлое утреннее небо. Из окон царского дворца, где Приск не так давно трапезничал вместе с покойным Лонгином в плену у Децебала, теперь вырывались оранжевые языки пламени. Судя по всему, даки сами подожгли дворец, до того как Бицилис открыл римлянам ворота. Огонь из дворца перекинулся на близлежащие постройки. Город умирал. Он уже никогда не будет больше столицей Дакии, гордой Сармизегетузой Регией. Бицилис и несколько уцелевших даков стояли, окруженные ауксилариями, и с каменными лицами созерцали агонию крепости.

То и дело непостоянный горный ветер менял направление и швырял римлянам в лицо клочья удушливого дыма. Приск поначалу отворачивался и кашлял, потом замотал шарфом нос и рот. Где-то здесь должен быть дом, в котором жила Флорис. Он обещал Кориолле, клятвенно обещал спасти свояченицу. Приск переступал через лежащих на земле мертвецов. Почему так много убитых? Откуда они… Сгорели? Задохнулись в дыму?

— Они что, заболели? — спросил идущий следом Кука.

— Вряд ли, — пробормотал Приск. — Думаю — это яд.

Умершие лежали повсюду, в основном женщины и дети. Детей было почему-то очень много. На почерневших углях возле царского дворца все еще стоял громадный медный котел с остатками густого варева на дне. Видимо, в нем даки развели отраву. Тут же валялся серебряный ковшик, отмерявший смертную меру каждому — взрослому, старику и ребенку. Никто из легионеров не посмел его поднять.

Неужели и Флорис тоже? И ее ребенок… сын или дочь… вдруг ее заставили?

Приск с трудом добрался до нужного дома (огонь пока его миновал) и распахнул дверь. Внутри только тела. Неподвижные. Центурион протиснулся вперед, вглядываясь в полумрак, но при этом держа меч наготове. На кровати вытянулся старик — белая борода его, казалось, светилась в темноте. На полу распростерлось тело женщины: она, верно, выпила меньше положенного, надеясь остаться в живых, и долго билась в агонии — вокруг были раскиданы битые глиняные чаши, опрокинута скамья. Умершая была дакийкой — высокая, светловолосая, платок, которым прежде была повязана ее голова, валялся на полу.

Быстродействующего яда не знали даже даки. Чтобы умереть к полудню, они должны были выпить яд как минимум ночью.

Приск вышел из дома, и тут как будто невидимая рука толкнула его к распростертому среди прочих телу. Он мгновенно узнал умершую. Его царевна лежала среди других женщин — почти такая же, какой он запомнил ее во время своего первого похода в горы, — темные косы, с которых соскользнул платок, были уложены вокруг головы венцом. Положив голову ей на плечо, лежал мертвый ребенок — мальчик с темными волосами и очень белой кожей. Казалось, он спал на плече у матери. Приск, наклонившись, коснулся его щеки, ощутил прохладу неживого тела. Его сын не ощутил этого прикосновения отца. Приск затрясся, ноги подогнулись, и он грохнулся на колени подле умерших, вздрагивая от бесслезных рыданий и воя.

Когда он поднялся, то, казалось, миновала вечность — хотя на самом деле не более четверти часа. Приск побрел, глядя прямо перед собой.

Пораженные увиденным солдаты больше никого не убивали — лишь сгоняли немногих уцелевших на площадку близ мощеной дороги.

Несколько даков-мужчин были еще живы. То ли яд не подействовал на них, то ли они его не пили, равнодушные уже ко всему, даже к смерти. Один из уцелевших, пилеат лет сорока, сидел на земле, и мертвое тело юноши-сына покоилось у него на коленях. Мужчина плакал и вытирал туникой сына непрерывно бегущие слезы.

Приск сам не помнил, как достал из сумки таблички и несколькими штрихами стиля набросал фигуру этого нестарого еще человека в суконной шапке и мертвого юношу у него на коленях. Он и сам не замечал, что тоже плачет. Теперь наконец плачет.

— Я думал, что смогу их спасти… этих детей и женщин. Что им незачем умирать, — бормотал Тиресий, стоя за спиной Приска.