Русские символисты: этюды и разыскания - Александр Лавров

Воспринимая 24-летнего Андрея Белого представителем «старого» литературного поколения, Гофман, вероятно, имел в виду прежде всего яркое своеобразие уже вполне проявившейся творческой индивидуальности — косвенно признаваясь в том, что самому ему до подобного воплощения собственной индивидуальности еще весьма далеко. Не случайно Гофмана прозвали «ликтором» — с легкой руки Брюсова, писавшего ему в дружеском полушутливом стихотворении (март 1903 г.):

Прими послание, о Виктор!Слагаю песнь тебе я в честь,Пусть консул я, а ты — мой ликтор,Но сходство между нами есть[1278].

Честь быть ликтором — почетным стражником при консулах и других высокопоставленных древнеримских персонах — имела и свою оборотную сторону: сугубую зависимость, подчиненность, ритуализованную второстепенность положения; применительно к литературе такой статус был приемлемым лишь на стадии творческого ученичества. Репутация юноши-«пажа» при «мэтрах» символизма могла устраивать Гофмана, учитывая его вполне серьезные и определенные писательские амбиции, лишь до поры до времени; в обстоятельствах же вхождения в литературную орбиту и обретения там своего места ориентация на «школу», на бальмонтовско-брюсовские поэтические свершения была для него сознательно избранным и наглядно манифестированным курсом. Бальмонтовская «школа» сказывалась и на ритмико-интонационном, и на лексико-стилистическом уровне (особенно откровенно — в форсированном использовании специфически «бальмонтовских» субстантивированных прилагательных: «восхищенная звонкость», «узкость вздрагивавших плеч», «ласковость встреч», «я боюсь тревожностей»[1279], название раздела «Озаренность» и т. д.), и в непосредственной апелляции к бальмонтовским поэтическим образам; так, на стихотворение «Альбатрос» из книги Бальмонта «Горящие здания» — в свою очередь соотносимое со знаменитым «Альбатросом» Бодлера — Гофман откликается «Криком альбатроса», стихотворением, демонстративно посвященным Бальмонту и столь же демонстративно провозглашающим подобие двух лирических миров:

О, я молод еще, и ты знаешь, я смел!О, я смел! Я, как ты, альбатрос!<………………………………….>О, мой брат! О, мой брат! О, мой царственный брат!               Как я счастлив, что я альбатрос![1280]

Ранние стихотворения Гофмана составили сборник «Книга вступлений. Лирика 1902–1904», изданный под маркой московского журнала «Искусство» в конце декабря 1904 г.[1281]. В этой книге уже обозначились основные черты поэтической палитры Гофмана — музыкальность и певучесть стиха, мечтательный лиризм и характерная нежность образов («нежность» — излюбленное слово автора, кочующее по многим стихотворениям), сосредоточенность на темах любви и красоты, на мимолетных переживаниях и интимных настроениях, эстетизация действительности, порой оборачивающаяся специфически «декадентским» демонизмом (особенно в урбанистических мотивах, отзывающихся сильным влиянием Брюсова). Почти все рецензенты констатировали воздействие Бальмонта, но в то же время отмечали и привлекательные черты новой поэтической индивидуальности — «красивые молодые переживания, подкупающую искренность тона» (Л. М. Василевский)[1282], «гибкий и свежий талант» («у г. Гофмана в руках волшебная палочка, превращающая явления обыденности в поэтические образы»), «всепобеждающее обаяние молодости» (С. В. фон Штейн)[1283], «что-то свежее, искреннее, непосредственно действующее на читателя» (H. Н. Вентцель)[1284], «сплоченную цельность и законченность всего сборника» (Ник. Хессин)[1285]. Хотя в откликах попадались и дежурные «антидекадентские» формулы («бессодержательность», «пучина манерности и оригинальничанья»[1286]), в целом «Книга вступлений» была встречена сравнительно благосклонно; более того, один из газетных критиков счел возможным отметить, что «от своих собратий по направлению автор выгодно отличается тем, что большей частью понятен; он не кликушествует, не беснуется, даже не очень вычурен»[1287].

Если для «широкой» критики поэзия Гофмана оказалась вполне приемлемой — прежде всего в силу «умеренности» своей модернистской стилистики, а также благодаря установке автора на отражение «простых», но лирически насыщенных переживаний, — то в символистской среде она была воспринята весьма сдержанно. А. Блок в рецензии на «Книгу вступлений» (Вопросы Жизни. 1905. № 3) с порицанием отозвался и о безоглядной бальмонтовско-брюсовской ориентации автора («Кажется, стих легок, но сколько трафаретного, сколько ненастоящих отголосков чужих мучений!»), и о его установке на «общую легкость стиха», сочетающейся с банальностью приемов и погрешностями против поэтического вкуса[1288]. Последовательно пристрастным в своей критике оказался и Брюсов. Его рецензия на «Книгу вступлений» (Весы. 1905. № 1) появилась уже после личной размолвки с Гофманом и, конечно, своим достаточно резким тоном отразила перемену во взаимоотношениях, но в существе своих аргументов Брюсов руководствовался последовательно литературными критериями. «Консул» расценил на сей раз творчество своего былого «ликтора» всего лишь как «пробу пера»: «…все недостатки поэзии г. Гофмана — прежде всего недостатки ранней юности: узость кругозора, самовлюбленность, наивная уверенность, что все, новое для него, интересно и для других». Признавая за стихами Гофмана определенные достоинства — отмечавшиеся и другими «вспышки лиризма», музыкальность, «не покупаемую никакой ценой певучесть», — Брюсов, однако, выносил жесткий вердикт: «Но художника в Гофмане мало: он не ищет новых форм, он однообразен, он довольствуется для подражания немногими полюбившимися ему образцами. В его стихах много внешних недочетов, смешных и досадных промахов <…> К словам г. Гофман относится с каким-то безразличием, своего стиля у него нет <…> мы вправе требовать от будущих стихов г. Гофмана большей строгости стиля, большей выдержанности настроений, большей согласованности образов и, наконец, более широких кругозоров, открывающихся для мысли, которая ищет»[1289].

Позднее, в «Моих воспоминаниях о Викторе Гофмане», Брюсов упрекал себя за тональность этой рецензии (косвенно признавая «внелитературный» след, на ней отразившийся): «…я судил тогда излишне строго. Указанные мною „недочеты“ действительно были в его стихах, но были в них и достоинства, на которые я обратил недостаточно внимания. Эту свою ошибку я вскоре сознал»[1290], — однако не исключал и того, что его пристрастная критика могла принести начинающему поэту, стремящемуся реализовать со всей полнотой свое литературное призвание, существенную пользу: «Чуткий художник, Гофман, сознавая свои силы, понимал общую неверность моего суждения, но должен был чувствовать и справедливость моих упреков <…> все же творчество Гофмана с годами освобождалось именно от тех недостатков, которые были отмечены в моей статье»[1291]. В кругах «посвященных», однако, отзыв был воспринят как сведение личных счетов: по словам Ходасевича, Брюсов «разнес то самое, что громко хвалил накануне»[1292]. В мемуарном очерке о Гофмане Ходасевич опубликовал и пародийно-ироническое стихотворение Брюсова «Елене» («О нет, не думай ты, что было мне обидно…»), написанное от лица Гофмана:

Ведь я — дитя мечты, я младший альбатросик.Принять желания за истину сумев,Я лаю на слонов среди отважных мосекИ славлю свой успех у женщин и у дев[1293].

В приведенной строфе содержится намек на причину расхождения с Гофманом, о котором Брюсов в воспоминаниях о поэте сообщает довольно глухо: «Кто был в нем виноват, судить не здесь и прежде всего не мне. Во всяком случае, позже я сам признал свою долю вины, первый обратясь к В. Гофману, чтобы возобновить наши отношения. Но это было уже несколько лет спустя, а в годы 1904–1905 мы почти не встречались»[1294]. Более откровенно ситуацию проясняет Ходасевич: «Гофман провинился. Вина была маленькая, ребяческая. Гофман имел неосторожность перед кем-то прихвастнуть, будто пользуется благосклонностью одной особы, за которой ухаживал (или, кажется, даже еще только собирался ухаживать) сам Брюсов. Имел Гофман основания хвастаться или не имел — все равно. Делать это, конечно, не следовало. Но что поднялось! Наказание оказалось во много раз сильнее вины»[1295]. И с полной откровенностью казус изложен в воспоминаниях Нины Петровской: «Рославлев и Гофман, первый из органического своего пристрастия ко лжи вообще, второй, верно, от юности, похвастались где-то и к тому же одновременно „моей взаимностью“. Узнал об этом первым Саша Койранский и на улице ударил перчаткой Гофмана по лицу»[1296].