Каменные скрижали - Войцех Жукровский

— Перестань, — попросил он. — Не мучь ты меня.

— Я? — притворно удивилась она. — Тебя это задевает только потому, что про себя ты со мной согласен. Издали опять донесся птичий писк нищенской свистульки, заглушаемый гулом наката.

— На что он рассчитывает? — присмотрелся Иштван к фигуре, темнеющей среда узловатых, полуобнаженных пальмовых корневищ. С неба, наводненного мерцающим светом, как петушиные хвосты, свисали неподвижные листья.

— Он вроде меня, — задумчиво сказала Маргит. — Надеется привлечь к себе внимание.

— А почему так далеко уселся?

— Не хочет быть навязчивым.

— Думаешь, у него есть виды на нас?

— Нищий, не такой бессовестный, как я, но наверняка нищий. Мы друг дружку издалека распознаем, — чертила она пальцем дуги на песке и бездумно созерцала, как легкий ветерок-поземка сталкивает в канавки песчинку за песчинкой.

Иштван резко повернулся к ней, обнял, прижал к себе.

— Не говори так, лучше ударь, будет не так больно, — дохнул он ей в целуемые губы. — Все, что у меня есть, твое.

— Кроме тебя самого, — отвела она голову.— Я беднее этого нищего, потому что он не знает, что мог бы иметь, а я знаю, в чем мне отказано, что у меня отобрано.

— Я?

— Ты… Это ты меня не хочешь.

Он пустился целовать ее голубоватые веки, гладил губами брови. На плечах оказался жесткий осадок морской соли. Он рвался нежностью подавить, рассеять ее печаль. Но обращался всего лишь к горячему от солнца телу, от лени позволяющему ласкать себя, как прирученный зверь.

— Прекрати, — попросила она, когда он вылущил из-под купальника ее незагоревшие груди и придавил их жадными губами. — Этот индус.

— Он далеко, — уложил ее Иштван в теплое углубление, в белую колыбель.

Она широко раскинула руки, он, как распятый на ее теле, налег сверху, сжал ее пальцы до боли, доносилась далекая мелодия, птичий грай и глубокий неторопливый стон моря, завершаемый мокрым шорохом смываемого песка, шипением всасывающейся пены.

Они отдыхали, лежа рядком, отяжелевшие, сонные, распластанные светом невидимого во мгле солнца. Их ладони соприкасались, так верилось, что они слиты, соединены милыми телами, и эта вера ходила в крови глубокой покойной радостью.

— В воду пойдешь? — лениво потянулась она.

— Обязательно, — он вскочил, крепко схватил ее за руки, поднял с песка.

Держась за руки, они пустились бегом по утрамбованной, вылизанной дочиста полосе прибоя. Серебристо-голубой океан сиял так, что глазам было больно. Океан зазывно откатился и внезапно подбросил их на высокой волне, та оттолкнула дно в глубину, нарастая, омыла прохладой разогретые тела и передала их следующей. Берег незаметно отступал, словно бы и не по их воле, домики присели на сваях, как на лапках, готовые пуститься в бег, пальмы сошли со своих мест. Казалось, Маргит и Иштван никуда не движутся, подкидываемые одними и теми же водяными холмами, а в неспешное странствие пустился берег, избавленный от их присутствия и пытливого догляда. Иштван почуял легкий напор течения.

Вокруг слышались как бы подначивающая овация мокрых ладоней и алчное причмокивание волн. В нем проснулась осторожность. Зеленая шапочка Маргит высоко подпрыгивала и проваливалась в глубокие овраги. Она плыла спокойно и смело, опередив его на несколько ярдов. Оборачивалась, морщилась, крутая соль щипала глаза. Он понимал, что Маргит увлекает его за собой, искушает, играет с опасностью.

Донеслось басовитое стенание буйка, его било волнами, он то погружался, то выпрыгивал на поверхность со стоном облегчения.

— Маргит! — крикнул Иштван. — Хватит… Пошли назад. Голос увяз в липком шелесте колышущихся вод. Сомнительно было, слышала она его или нет.

Он подплыл к буйку, схватился за шершавое от коросты ржавчины кольцо, волна тащила, силилась оторвать, выкрутить из рук опору. Надо было следить, чтобы не проехаться боком по железу, обросшему острыми ракушками.

— Маргит! — рассердясь не на шутку, крикнул он, она расслышала, изменила положение тела, зависла над бездной, подняла руку в знак, что слышит, и рука сверкнула, как лепесток фольги. Он с облегчением увидел, что она поворачивает обратно.

Пофыркивая, смешно морща нос, она с отвращением уцепилась за косо болтающийся буек, течение дергало их, тела бились друг о друга.

— Накупался?

— Должен же кто-то из нас перестать сходить с ума, — сердито сказал он, поймав облупленный жестяной конус.

— Боягуз, — по-детски восторжествовала она. — А я бы еще плыла и плыла… Вода сама держит, укачивает, как в люльке, — шлепнула она ладонью по набегающей глади волны.

— Зато я помню, сколько нам до берега, — все еще боролся он с буйком, а тот, словно чудесным образом оживший, то так, то сяк примерялся сбросить пловца, как норовистый конь седока.

Посвежевший бриз хлестал по лопаткам, сдувая с них песчинки. Пальмы стали кланяться одна другой, размахивая грузными крыльями, словно играя в полет.

Слыша, как за спиной хрупает плотный мокрый песок под быстрыми шагами Маргит, Иштван сердито покусывал губу: «Совсем с ума сошла, мне же ее не вытащить». Ознобцем пробежало сожаление, ведь могли же вместе… «И она, и я. Остался бы там с ней. И почему-то, когда вода теплым языком лижет ноги, такой финал представить себе легче, чем совместное отплытие в Австралию».

— Ой, как далеко до гостиницы, — донесся удивленный возглас Маргит. — Здорово нас отнесло... Куда ты так разогнался? Мог бы вести, себя с дамой повнимательней.

— Сама виновата. А я голодный, — еще ускорил он шаги, завидя, как взялась опережать его тень Маргит.

— А я счастлива, — размашисто зашагала она рядом с ним, печатая глубокие следы, которые море тут же стирало, утаптывало, словно напоминая: существует только миг, радуйтесь, покуда он ваш.

И было радостно, до сосущей боли радостно, что они вместе, только сам-друг, идут по узкой полосе, которую то море кроет переливчатым серебром, то солнце — зеркальными бликами. Одни, как в первый день творения. Целую вечность брести бы так под непонятный говор волн и собственный отчего-то певучий топот. Он смотрел на поблескивавших крабиков с горошину величиной, стоит протянуть к ним руку, они поджимают лапки и позволяют сбегающей воде унести их прочь, укрыть в замутненной глубине. Он упрямо нагибался, пытаясь подхватить хоть одного, но, даже прихлопнутые ладонью, они в один миг закапывались в песок, а дружественная вода затирала след.

Тогда он взялся подбирать плоские ракушки, похожие на розовые лепестки окаменевших цветов.

— Для Михая? — подала она ему резиновую шапочку.

Он наполнил ее, как шуршащий кошелек, кусочками обызвесткованных губок, обломками коралловых веточек, отшлифованными камешками с мраморным узором, их цвета угасали, стоило им высохнуть, так что приходилось их смачивать, убеждаясь, что подобрал их не случайно, а море внезапным набегом смахивало добычу с наклоненной ладони.

«Кому собираю? — тяжелым осадком набухала мысль о расплате за этот счастливый час. — Нет, не для Михая». Он безотчетно вел сбор для мальчиков, а вернее сказать, вместо них их глазами искал сокровища, раз уж они не с ним, не бредут по зеркальной воде, полной переливчатых огней. Бессмысленный рефлекс. Не слать же им этот мусор. С шипеньем набегала волна, шаркала по мелководью, он отвернулся и прямо в нее, уже размазанную в бегстве назад, набравшуюся драной косматой тины, вытряхнул всю свою добычу, дождался услужливого повторного прибега и сполоснул шапочку, мгновенно засиявшую бирюзой.

— Зачем ты это сделал? — сказала она с искренним сожалением.

Он посмотрел на овал ее лица, очерченный медью слипшихся волос, в глаза, там сияла вся светлая зелень моря, ему стало бесконечно грустно, словно он обманул, а она со всещедрым доверием согласилась на это. И поцеловал ее, чтобы утешить, как целуют ребенка, шепча: «Спи спокойно».

Перед ними блестела широкая дорога на грани воды и белого пляжа, отполированная пластающимся прибоем. Издалека приметили они на ней что-то черное, похожее на корягу, явно выброшенное океаном, словно в стремлении избавиться ото всего, что может осквернить его глубины. Бурый валик высохших водорослей и сопревших щепок с пятнами смолы остро пах. Две вороны долбили клювами огромную, как таз, медузу, выдирая клочья помутневшего желе.

— Ты глянь, — приостановилась она и вытянула руку.

Полузарытый в плотном песке, лежал почерневший, обожженный солнцем утопленник. Волосы, брови и ресницы поросли ржавыми крупинками соли, глаза запали, словно солнце докучало ему, юркая вода омывала тело, прибрасывая сверху сеточку нитеподобных водорослей. Низко-низко над утопленником висело несколько мух, монотонно жужжали вибрирующие слюдяные крылышки, но на тело мухи не садились. Их отпугивала взлетающая пена прибоя.