Конец российской монархии - Бубнов Александр Дмитриевич

Генерал Хабалов уже 26 февраля доносил в Ставку, что не рассчитывает более на свои войска, которые выходят из его повиновения, почему просил о присылке в его распоряжение частей с фронта. Что касается военного министра, то его донесения в Ставку являлись вначале более успокоительными. Он доносил государю, что волнения в войсках подавляются «твердо и энергично», выражал уверенность в скором наступлении спокойствия, для достижения которого принимаются «беспощадные меры». Но с течением времени стали значительно более тревожными и донесения генерала Беляева. Военный мятеж, доносил он, погасить не удается, и войсковые части постепенно отпадают от правительства.

В таких условиях восставшим толпам рабочих нетрудно было разгромить столичный арсенал и овладеть находившимся там оружием. Пользуясь им, рабочие стали вооружаться и формировать части «красной гвардии».

Все это происходило 27 февраля, каковое число и оказалось переломным в деле захвата фактической власти в столице революционными элементами.

Говорят, что в этот день императрица, осведомленная о происходивших в столице событиях, телеграфировала в Ставку государю, что уступки необходимы.

Но было уже поздно. К тому же государь все еще держался противоположного мнения и как раз в этот день намечал ряд мер для подавления революционного движения.

КАК РЕАГИРУЮТ НА ВОЛНЕНИЯ ПРАВИТЕЛЬСТВО И СТАВКА

Интересно проследить, какие же меры принимались центральным правительством в связи с развертывавшимися событиями и какие распоряжения исходили из Ставки, где находился император Николай?

Правительство показало себя совсем неподготовленным к борьбе с беспорядками; по мере разрастания таковых оно все более теряло почву под ногами и проявило признаки полной растерянности.

«Сначала думали, — признается князь Голицын, — что это просто уличные беспорядки, которые могут сами собою прекратиться. Но затем, когда пришлось употребить оружие, я увидел, что дело является более серьезным…»

Только 25 февраля, поздно вечером, на квартире у председателя Совета министров было собрано совещание, посвященное текущим событиям и затянувшееся до поздней ночи. На этом совещании министры делились своими впечатлениями и сведениями, но более всего их внимание было привлечено оценкой думских настроений. При этом создалось такое впечатление, что, какими бы достоинствами правительственные законопроекты ни обладали, Государственная дума, дабы не стать в противоречие с общим отрицанием существовавшего правительства, принуждена будет их отклонять. Из этого заключения родилось предположение о желательности роспуска Думы или перерыва ее занятий.

Князь Голицын присоединился к тем, кто высказался за последнюю форму прекращения деятельности Государственной думы и наметил воспользоваться для этого теми бланками, заранее подписанными государем, кои, как читатель уже знает, с некоторого времени принято хранить наготове у председателя Совета министров.

Большую часть следующего дня, приходившегося на воскресенье, министры просидели растерянными в Мариинском дворце; они лишь осведомлялись о событиях и все более и более теряли веру в возможность взять их в свои руки. В этот день в Мариинский дворец заезжал находившийся случайно в столице брат государя великий князь Михаил Александрович[159], которого князь Голицын и председатель Государственной думы М. В. Родзянко уговаривали принять на себя регентство в столице.

Великий князь не решался, однако, на этот ответственный шаг, не переговорив о нем предварительно с императором. Так как государь не одобрил этого предложения, имея в виду лично прибыть в столицу, и так как положение с каждой минутой становилось все более грозным, то Советом министров 27 февраля, под вечер, было решено послать императору телеграмму с ходатайством о коллективной отставке и с просьбою о срочном назначении в столицу особого лица, наделенного широкими полномочиями и пользующегося доверием как государя, так и широких слоев населения. Центральная власть, таким образом, 27 февраля капитулировала перед событиями…

В ожидании ответа на посланную царю отставку князь Голицын, желая внести какое-либо успокоение в умы столичного населения, предложил наиболее одиозному из министров Протопопову сказаться больным и заявить, что он оставляет пост министра внутренних дел.

— Мне остается теперь только застрелиться! — ответил Протопопов, оставляя Совет.

Но что значила ныне эта уступка, более похожая на судорогу агонии? Ее, вероятно, никто и не заметил!..

Что касается царской Ставки, то в ней уже давно уживалось два течения, из коих одно склонялось к мысли о необходимости уступок обществу, и расхождение могло проявляться лишь в объеме этих уступок; лица же, принадлежавшие к другому течению, более слепо оценивали обстановку; они отрицали возможность и целесообразность каких-либо реформ в военное время и упорно стояли на точке зрения сохранения традиций самодержавия, находя необходимым бороться до конца с проявлениями даже самого умеренного либерализма. Этой же точки зрения держался и сам император Николай, несомненно находившийся под влиянием советов и записок тех кругов крайне правого направления, из коих в конце 1916 и начале 1917 г. упорно взывали к царю, убеждая его взять более «твердый курс», в особенности по отношению к Государственной думе.

Первые три-четыре дня после возникновения в столице волнений жизнь в Ставке протекала обычным порядком. 17 февраля к своему посту начальника штаба прибыл довольно продолжительно болевший М. В. Алексеев, и замещавший его генерал Гурко отправился обратно на фронт.

Противоречивые сведения о разыгравшихся событиях в столице, особенно успокоительные телеграммы военного министра, выражавшего уверенность в быстром подавлении возникшего восстания собственными силами, в известной степени усыпили бдительность Ставки.

Только к 27 февраля, когда, в сущности, положение в столице становилось уже безнадежным в смысле подавления разыгравшегося мятежа, император Николай решил вмешаться в ход событий.

В этот день он получил тревожные вести от князя Голицына и председателя Государственной думы Родзянко. Последний телеграфировал:

«Положение все ухудшается. Надо принимать меры немедленно; завтра будет уже поздно. Пробил последний час, решительный для судеб страны и династии».

Обеспокоенный этими сообщениями, император Николай отдал повеление о назначении вместо генерала Хабалова главнокомандующим войсками Петроградского военного округа генерала Н. И. Иванова, находившегося тут же в Ставке и состоявшего «при особе его величества».

Любопытно отметить, что в конце длительной беседы, которую император вел с названным выше генералом, отпуская его в путь, государь в несколько туманной форме добавил, что генерала Иванова должны «беспрекословно слушать все министры».

Таким образом, посылаемое в столицу лицо хотя и не было названо, но должно было явиться там в роли того диктатора, на которого намекал в своей телеграмме от 27 февраля князь Голицын, подавший вместе со всем Советом министров в этот день в отставку.

Одновременно с командированием генерала Иванова в Петроград государь объявил в Ставке о своем отъезде той же ночью в Царское Село…

ПОСЛЕДНИЙ ОПЛОТ В СТОЛИЦЕ

Получив эти сведения, военный министр генерал Беляев сообщил под вечер 27 февраля генералу Хабалову о предстоящей замене последнего на посту командующего войсками Петроградского военного округа генералом Ивановым, с которым ожидались в столицу и свежие войска. При таких условиях очередная задача столичной военной власти должна была свестись к тому, чтобы додержаться с оставшеюся горстью войск, сохранивших верность правительству, до прибытия обещанных подкреплений. Нельзя было уже думать о каких-либо активных действиях. Вся столица находилась во власти восставших, а число частей и ряды войск, на которых еще можно было опираться, таяли с каждым днем и даже часом. Приходилось поэтому ограничиться организацией обороны на каком-либо небольшом пространстве или даже в пределах отдельного здания. Так как во главе дела не оказалось сильного, волевого человека, то пошли колебания и явилась масса советчиков: кто стоял за оборону Зимнего дворца, кто высказывался за занятие здания Адмиралтейства, из которого открывался «лучший обстрел» в направлении нескольких улиц.