Донские рассказы. Судьба человека. Они сражались за Родину - Михаил Александрович Шолохов

перрон. Около вагонов суетились люди, где-то на путях, коротко и сипло покрикивая, маневрировал дежурный паровоз. Возле предпоследнего вагона образовался затор. В темноте, перерезанной пополам желтым светом фонаря, белеет фартук носильщика, слышен истерический женский голос:

— Поймите, проводник, что я должна ехать! В этой корзине всего лишь полтора пуда.

— Не могу, гражданка! Понимаете вы русский язык? Я вам десятый раз говорю, что не могу! У вас, кроме корзины, три узла. Нельзя же с такой громадой в вагоне помещаться.

— Но ведь я не успею сдать в багаж!

Ушаков, протискиваясь к крайнему вагону, увидел, как проводник поднялся на площадку и, погасив фонарь, не отвечая, притворил за собою дверь.

В вагоне сине от табачного дыма. От свежевыкрашенных стен пахнет масляной краской, с полок несется душок дешевых папирос и гнусный запах чьих-то потных, давно не мытых ног. Вверху — храп и сон, внизу — курят и вполголоса разговаривают. Устроившись на третьем этаже, Ушаков закурил снова и, свесив голову, глядел, как куда-то назад уплывали огоньки станции, мимо окна мелькали черные силуэты деревьев, изредка оранжевым мотыльком порхала искра, выброшенная из паровозной трубы вместе с дымом.

Баюкающее перестукивание колес располагало ко сну. Внизу кто-то монотонно рассказывал о прошлогоднем урожае и ценах на шерсть. Затушив папиросу, Ушаков натянул на голову полупальто и уснул. Через час его разбудили голоса. Чей-то волнующе знакомый голос тихонько, нараспев приговаривал:

                                Как наш дедушка Ермил                                 Много ершей наловил.                                 Есть по четверти ерши,                                 По две четверти ерши,                                 Есть и вот ка-ки-е!                                 И вот э-да-ки-е!

В такт мотиву человек шлепал рукой; где-то, захлебываясь, восторженно и звонко хохотал ребенок. Как только замолк голос, напевавший песенку, другой, детский, голосок требовательно кричал:

— Папка, еще…

И снова назойливо и мягко ползли в уши слова:

                                Как наш дедушка Ермил                                 Много ершей наловил…

Ушаков, не открывая глаз, вслушался, стараясь по звуку определить, кому из знакомых принадлежит этот знакомый полузабытый голос. Память отказывалась прийти на помощь. Пересилив сонную лень, открыл глаза. Внизу, широко расставив ноги, сидел коренастый моряк и легонько подкидывал вверх курчавую розовую девочку лет двух-трех. С добродушным смешком напевал он свою песенку про ершей, наглядно показывая на руке их размеры.

Из-под белой флотской фуражки виднелись черные прямые волосы, а лицо его заслоняла собой фигурка девочки. С минуту Ушаков следил глазами за сильными волосатыми руками моряка, без устали подбрасывавшими вверх расшалившегося ребенка, потом кашлянул и свесил ноги.

— Ну, не шали же, Тамарочка! Бай-бай пора! Видишь, мы дядю разбудили. Обожди, а то он ушибет тебя.

Осторожно спустившись, Ушаков искоса глянул на моряка и удивленно поднял брови:

— Владимир, ты ли?!

— Бог мой!.. Вот неожиданность!..

Обнялись, расцеловались. Моряк, откинувшись назад и улыбаясь, не выпускал рук Ушакова, долго смотрел на него и качал головою:

— Тот же. Ничуть не изменился. Возмужал немного, окреп. Подумать! С семнадцатого года не видались, и вот… Ведь ты тогда был еще мальчиком!..

С противоположной скамьи за ними с интересом наблюдала молодая женщина. Моряк был чрезвычайно оживлен, суетлив, как будто чем-то слегка смущен. Сквозь шумную радость, выражаемую им, проскальзывали деланость, неестественность. Ушаков был холодно сдержан, словно чем-то встревожен.

— Угадываю… Тот же подбородок, те же глаза. Ты положительно не изменился. Разительное сходство с отцом. Я еще тогда говорил, что ты на отца похож. Боже мой, сколько лет мы не виделись… Восемь лет…

— Да, давненько…

— Что же я тебя не отрекомендовал? Мой двоюродный брат Игнат Ушаков, а это, — моряк театрально-шумливым жестом указал на сидевшую против них молодую женщину, — мое семейство. Прошу любить.

Подхватив девочку на руки, он раскатисто засмеялся. Женщина, подавая Ушакову руку и смущенно улыбаясь, укоризненно проговорила, обращаясь к моряку:

— Ну, зачем вы вводите в заблуждение?..

Ушаков, не обращая внимания на ее слова, пожал узкую холодную руку и снова повернулся к брату:

— Откуда ты и куда?

— Выражаясь языком моря, снялся с якоря и держу курс на Москву. Но обо мне после. Как и что ты? Где служишь? Как живешь? Дядя с тетей здоровы? Дядя, очевидно, все по-старому, с пчелами водится?

— Спасибо! Здоровы. Отец пчеловодствует. Я работаю в окружном комитете комсомола, в своем округе. Сейчас взял отпуск, еду на недельку в Москву…

— Понемногу лезешь в гору. Молодчина, Игнаша! Давно ты в комсомоле?

— С двадцатого года.

— Очевидно, и член партии?

— Кандидат.

— Та-а-ак…

Ушаков достал папиросы и, поглядывая на девочку, которую мать укладывала спать, предложил:

— Пойдем на площадку, покурим.

— Пойдем, брат, пойдем. Ах, как я рад, что мы встретились! Я сам себе не верю, честное слово…

Моряк шумно захохотал и дружески похлопал Ушакова по плечу. Тот поморщился и пошел к выходу. На площадке закурили. Сделав одну затяжку, Ушаков спросил, не глядя на брата:

— Ты служил в контрразведке у белых?

Моряк делано захохотал и обнял Ушакова за плечи:

— Что это? Допрос?

— Ответь, я спрашиваю.

— Изволь… Служил.

— Сейчас ты под своей фамилией живешь?

— Нет!

Помолчали.

— Где ты сейчас служишь? Во флоте?

— Видишь ли… Я служил в торговом флоте, работал в порту. Так сказать, сухопутный моряк. По некоторым причинам пришлось уехать с юга. Но почему ты об этом