Иная судьба. Книга I - Вероника Горбачёва

— Герцог, сам герцог здесь… — шептались в толпе.

Солнце играло в восхитительных мозаиках Джоджи на мощных четырёхугольных колоннах-столпах, коих в храме было ровно двенадцать, по числу апостолов, и каждая грань колонны была посвящена одному из деяний сподвижника Спасителя. Щедрое светило вкупе со снопами зажжённых свечей разогревало и без того усердно тлеющие курильницы, и от дрожания нагретого воздуха казалось, что фигура Сына Человеческого в скромном синем хитоне выплывает из витражного окна над алтарём прямо к прихожанам, простирая руки в вечном благословении.

Не перебивая, но вплетаясь в гармоничный ритм богослужения, носились по храму шепотки.

— А проповедь-то будет читать сам высокопреосвященство… Нечасто он соизволит… Не иначе, знал, что герцог будет.

— Дура… Вот, прости-Господи, ляпнул же из-за тебя в Божьем Доме. Как ему не читать, когда, говорят, он обещал его светлости мессу во здравие спасённой герцогини! Вот они и оба — тут…

Солнечные блики задорно переливались в золотом шитье казул, плясали над епископской митрой и шапочками клириков, растекались по кистям цингулумов — нарядных поясов алтарников.

— Глядико-ся, вся братия в праздничном, ой-йе, богато… Ой-йе, свезло нам, кум, на какую службу попали! Красота-то какая! А герцог-то, герцог, ну до чего хорош…

— Т-с-с, а ну, кто там? Тихо, не мешать! Не по чину заглядываешься, ворона!

— А ты на мою куму не цыкай, мил человек… Постой, не серчай, бабий ум-от недалёк, сам знаешь — никакого почтения к высшим мира сего! А вот я смотрю, мил человек, ты из здешних, а поспрошать позволишь?.. Благодарствую! А что же с а м — то один, без светлейшей? Поговаривали, и о н а будет, а уж как моим бабам-то хотелось глянуть на новую герцогинюшку. Что ж так?

— Говорят, должна была. Тихо, говорю, не мешайте… Дика, говорят, новая герцогиня, да боязлива, пугается, когда людно.

— Эх…

— Ох, батюшки!

— Да неужто того… разумом-то…

— Цыть, сороки! Я вам… Люди сказывают — очень даже не «того», а наоборот: умна, говорят, добра да приветлива. Только память у неё на многое отшибло.

— А что, мил чел, правда бают, будто в лесу её держали да в пещере, да голодом морили?

— Может, и морили, потому как — говорят, больно тонка стала… Энта, подменная, гладкая, как кобылица, что ей, на дармовых харчах-то… А настоящей — кус хлеба да кружку воды совали, и то через день, ежели о бедняге вспомнят.

— Вот оно как… Ах, бедная: а ведь в холе, в воле до этого жила, как у Христа за пазушкой, а тут — пещера, свету белого не видать, спала, поди, на гнилой соломе…

— Да не, я вам скажу — от товарки слыхала, а у той племяш в конюхах при графе одном, так тот слыхал от герцогского конюха…

— Вот растрещалась… Граф, что ли слыхал?

— Тю-у! Сказываю же: племяш! От другого конюха, что в Гайярде — что, мол, в Анжи её томили разбойники. И не в пещере, а в погребе…

— И не разбойники, бабоньки, а орчий прихвостень. По их наущению, орков-то, герцогинюшку-то нашу и выкрали. А энту кобылищу заместо неё приставили, чтобы муженьком вертела по ихним, орчьим, приказам. Да только нашим-то не повертишь, во он какой… Как зыркнет — наскрозь всего тебя увидит.

— То-то, увидит… Что ж он сразу обман-то не распознал? А, кума? Эх, бабы… А ты, мил человек, что думаешь?

— А то! Да тише, я же просил, на вас, дурней, уж оглядываются… Не знаешь, разве, что cилу он свою потерял?

— Как так?

— Как… Деревня! А за что его светлость… — говорящий опасливо понизил голос, — Троегубым-то прозвали, честь ему и слава? Он самого короля спас, в Пуату, когда маги, сволочи, захотели своего Фридриха на престол посадить. Тут наш орёл-то и поспел. Собой короля закрывал да от колдунов отбивался, а последний-то его боевым заклятьем и вдарил, самое сильное приберёг напоследок. Шрам с той поры и остался. Еле оклемался его светлость, а магию с той поры как отрезало — выжали его досуха проклятые колдуны.

— И чё?

— Чё… Деревня! На самозванку-то, поди, чары наложили, глаза мужу отвели, вот он и не распознал сразу. А потом, как она стала дела непотребные творить — вовсе от себя отдалил. Не жена ты мне, говорит. Хоть и венчаны, а что б я тебя не видел. Прочь с глаз моих!

— У-у… крут…

— Ой, какой!

— А как же энту супружницу нашёл, настоящую?

— Ах, кум, говорят тебе: в Анжи её отыскали. Когда стали леса шерудить, последних окров отлавливать — на разбойничий притон и наткнулись. Шасть в погреб… а там — о н а, на цепи, бедняжка, уже при последнем издыхании… Говорят, три менталиста силы в неё вдыхали, что б живой до дому довести, в чём только душа держалась.

— Вот оно как…

— Три менталиста, бабоньки…

— Белая кость… Над нашей сестрой так бы не крутились. Ну, дай ей Бог, пущай здоровьичка набирает. Правда, мил человек?

— Да уж. С ней и светлейший ожил. Бывало, туча тучей здесь стоит, глазищи горят, как у чёрт… тьфу, прости-Господи, в Храме-то… А нонче — благолепие какое на лике. Эвон оно как, с законной-то супругой под бочком; видать, сладилось…

Высокий, плотного сложения монах, доселе погружённый в благочестивые размышления, улыбнулся каким-то своим мыслям, но на стайку разряженных горожанок, расчирикавшихся не в меру на соседней скамейке, взглянул с укоризной, покачавши головой. Одна, наиболее совестливая, ойкнула и спряталась за спину муженька, судя по эмблеме на шапке, судорожно сжатой в ручище — сапожника.

— Будет вам пустословить, — густым шёпотом выговорил монах. — Ох, дочери Евы…

А служке праздноговорящему, от своих дел отлынивающему, строго велел впредь не болтать. И не только лишнего, а вообще… «Мил человек», переменившись в лице, пораскрывал беззвучно рот — и захлопнул, завздыхав. Кумушки в страхе и почтении часто закрестились и замолчали — сами, к великому облегчению их спутника, который уж и не знал, угодит ли после службы домой — или прямо в пыточную, к мастеру Карру, за особо длинный язык…

Смиренный брат же, усмехнувшись, бесшумно поднялся со скамьи и, не торопясь, заскользил в толпе по направлению к центральному приделу, туда, где, неподалёку от алтаря, располагались места для почётных прихожан. Несмотря на грузность, походка у святого брата была лёгкая, а оттого, что при ходьбе он слегка загребал носками, казалось, что идёт могучий медведь, и люди расступаются перед им, как деревья в лесу. А людей было много, мест на скамьях не хватало, и потому теснились в проходе.

Ближе к центру храма «лес» разредился — тут уже была публика высокого ранга: почётные горожане, аристократы, вельможи. И немного поодаль — места для высочайших особ. Туда и правил, ничтоже сумняшеся, скромный монась, и уже некоторые из барынек удивлённо раскрывались сонные от проповеди глазки, а мужья или кавалеры торопливо поясняли на ушко, что, мол, опять кто-то из братии самого Бенедикта пожаловал, им везде доступ открыт, хоть, вроде и не по чину…