Слово и судьба (сборник) - Михаил Веллер

На чистовик я передирал этот рассказ сразу. По внутреннему ощущению: готов будет. И первые пять страниц я просто отцепил. Начисто. И сделал начало – с шестой. Рубка наотмашь! И это было в стиле рассказа – рубленом, жестком, экспрессивном.

И оснастил начало первой фразой, которая жила у меня давно, как не пристроенная постоянному хозяину собака: «Всех документов у него было справка об освобождении».

Ах, писал я сцену драки коней! Все, что нашел про лошадей у Толстого и Куприна. Книгу и атлас по коневодству в Публичке. Страниц пять исписанных синонимами. – Двадцать строк драки жеребцов.

И я ее видел собственными глазами когда-то! Правда, настоящая была куда короче и неинтересней.

Я понял, что тяну стиль, когда вдруг выскочила фраза: – « Воздух был желт: тошнило ».

Сорок дней. Семнадцать страниц. И ничего описанного не было в реальном перегоне. Придумано. Просто я знал материал – и достоверность получилась бессомненная.

Интермедия об одной детали

Когда я писал короткий рассказ «Сопутствующие условия» (2 стр.), мне понадобилась сцена, где пленный перетирает веревку на связанных за спиной руках. Это в кино часто бывает, и в книжках тоже часто.

Но я же сука. Я зануда. Как сказал обозленный майор на военной кафедре: «У тебя, Веллер, пытливый ум, бь!» И гипертрофированное воображение. И я вечно натыкаюсь на препятствия, никому больше неведомые.

Ясно видя в окружающем пространстве сырой сарай с земляным полом, и струйку воды в щель крыши, и поддерживающий стропила столб, и привалившегося спиной к столбу сидящего человека со связанными сзади руками, и слыша его хриплое дыхание, и шаги часового за стенкой под дождем, и обоняя чудесный дух закуренной им махорки, и кислый запах запекшейся крови и пытошного пота пленного, я заглянул ему за спину – посмотреть, как он будет перетирать и расщипывать веревки об кончик торчащего из столба гвоздя.

Батюшки-светы! Руки-то были завязаны так – надежно и без жалости – что хрен перетрешь! Ты одну веревку перетрешь – так она в несколько витков обвита, и уже после того вся вязка узлом перехвачена, да еще раз крест-накрест, чтоб никаким каком руки из вязки не высвободить. Привычное дело. Профессионалы. Вязать человека – отдельная наука. Этому пацанов в гарнизоне сержант из полковой разведки от скуки учил, развлекался.

Так. Я закурил от огорчения. Принес с кухни соседскую бельевую веревку. Скатал одеяло и всунул скатку в рукава пальто. Связал пальту руки за спиной. Стал прослеживать ход веревки в витках. Сбился, потерял. Плюнул, взял бритву и стал перерезать. И смотреть, сколько витков надо перетереть, чтоб смотать все хоть с одной руки. Так. Возможно! Помучиться надо, одним не обойдешься, но жить захочешь – перетрешь. Если время есть. И есть об что тереть, черт возьми!

В соседском ящике в кладовке я нашел самый большой гвоздь. Ага, сейчас. Даже паршивую бельевую веревку хрен об него перетрешь! А уж приличную пеньковую? Скользят плотные волокна по гвоздю, месяц тереть будешь. Проминаются, заглаживаются, затирается борозд ка от этих елозиний. А где я вам в деревенском сарае возьму торчащий кусок стекла или вбитую неизвестно куда острую железячку? Только гвоздь.

Так. А если поддеть гвоздем несколько волоконец, воткнув острие кончика в веревку? Так. А если между кистей, в середину вязки, и надавить вязкой на гвоздь, чтоб – внатяг? Ага – лезет чуток. Так. А теперь дернуть? Соскочил, зараза! А еще раз! Осторожно! Тыннь! Порвалась прядочка!

Я утер пот, налил чаю и перекурил. Да – это возможно: об гвоздь расщипать веревку за спиной. Да – трудно. На хрен. Его утром расстреляют – вот он пускай и упирается. Я свою часть работы сделал.

Гм, соседская веревка порезана на части, когда размотал – можно выкидывать. Ладно, утром слазаю на чердак, смотаю чужую: положить на место, пока они не встали.

Вот так учили нас отвечать за деталь, молодежь. Кто учил? Да сам и учил. Слово короля – золотое слово.

21. Колечко

За неимением ванной, «Колечко» я придумал в туалете. В два ночи скакать голым по коридору с криком «Эврика!» я не мог себе позволить. Штаны ниже приличного – не античная нагота, и ленинградцы – не греки. Соседи получали повод свезти меня в психушку. Я прокрался к себе, выражая восторг матерным шепотом.

За пять лет до этого я прочитал статью еще в «Медицинском работнике», как называлась некогда «Медицинская газета». Скорее это был криминально-психологический очерк:

Два студента любили одну студентку. Она любила одного из них. Другой убил соперника – так, что на него не пало подозрение. И утешал девушку, и в конце концов она вышла за него замуж. И у них родилась дочь, а муж стал известным в районе врачом, и все было хорошо. Но в конце концов неким образом (оперативные приемы следствия не разглашаются) все раскрылось. Муж каялся, жена стекленеет, дочь в атасе. Восемь лет – снисхождение за давностью, ревностью и безупречной жизнью. Отсидел, вышел, жена приняла, а дочь ушла жить отдельно (без подробностей в газете, но с нравоучением насчет невозможности жить с убийцей).

Готовый криминально-психологический роман. Зовите Достоевского. Как умер? Э-э, подражатели нам не нужны!..

Я никак не мог сообразить, что сделать из этого сильного материала. Ну, написать сильную повесть. Ну, сильный роман. Ну, и что в нем будет принципиально нового? Продвиг в литературе – где? Хорошо: скроем тайну убийства и раскроем в конце. Это ново? Консилиум классиков: Гюго, Бальзак, и шпион-гомосек Моэм туда же. Ау, Пристли, сэр Джон Бойнтон! Один раз я этот сюжет даже подарил.

Пять лет я иногда вдруг вспоминал – и начинал крутить сюжет, как кубик Рубика, которого еще не было. Я вводил новые обстоятельства и собирал головоломку. Я сделал их дочь дочерью не его, а убитого им счастливого соперника. Так. Он мог знать это – а мог не знать. Э! В принципе и она могла это знать, а могла и нет!

Он вообще мог не убивать друга. Мог полжизни спустя оговорить себя. Может, жена его до шизофрении довела? А может, он лунатик и не помнит? А-а-а!!! Может, это она убила гада, лишившего ее невинности, а он, наоборот, женился, а когда все раскрылось – взял вину на себя?!

Только начни копаться в глубинах человеческой души – и число жизненных вариантов становится бесконечным и переплетенным, как грибница, дающая всходом противотанковую мину. Я втыкал возле мины красный флажок и уходил жить дальше.

Однажды я даже придумал им колечко. Она подарила любимому, убийца-любящий забрал его и спрятал на память, потом жена случайно нашла, все поняла, он сознался и пошел в милицию.

И в два часа ночи, под журчанье струй из чугунного бачка, с папиросой в зубах и журналом «Вопросы литературы» на коленях, я похолодел от ужасного прозрения: ничего не было.

Не было любви. Не было ревности. И главное, окончательное, спусковой крючок механизма, кашель для схода лавины: не было колечка.

В мозгу запустился огненно-голубой волчок. Он выкинул колечко сразу! А найденное – было другим! Похожим! Он просто растерялся под вопросом – и ей стало ясно! А не было колечка – и оно закрутилось, как колесо Фортуны – не было ничего! им всем только казалось! Было убийство, и была дочь, и была жизнь – не своя, построенная на миражах воображенных чувств. Никто не получил ничего, все неправы, всё не так!

Так. Так! Так-так-так!.. Вот один думает, что всё – так. А следующий, тот, про которого он думает, так тот видит все не так! А еще следующий – еще иначе! И так – по кругу, пока не сорвутся обертки с драмы – а в середине пустышка!!!

Я переставил машинку на подоконник, спрятал работаемый рассказ в его папку, положил чистый лист и раскрыл ручку.

С двух до четырех я покрыл семь страниц летящей и черканой вязью. И перевел дух. Похоже, что я дошел только до середины: конец не достигнут, а по ощущению – еще столько же массы до него. Ладно! Теперь я всегда смогу вернуться к накатанной болванке!

Уснув утром и встав к сумеркам, я принял решение этот день отдохнуть, а завтра, в нормальном режиме, вернуться к прерванному вчера чистовику «планового» рассказа. И возвращаясь в полночь домой, почувствовал вчерашнюю дрожь наката и понял, что пошлю прежний рассказ на фиг до его череды, а как вчера – догоню до конца «Колечко». Кроме «Колечка», называться он никак не мог.

И я окончил его в ту ночь! Еще восемь страниц слетело из меня за два часа, и я перевел дух.

Это было в феврале. Следующие два с половиной месяца я делал из черновика рассказ. Страниц стало двадцать шесть. Количество персонажей-произносителей монологов увеличилось с трех ранее замысленных и шести черновых до одиннадцати. У каждого был свой стиль речи, свое мировоззрение и свой, на следующей ступени, на следующем повороте ключа, взгляд на эту драму. И в результате оставаласъ только память о силе чувств, под которыми не было реальной основы, и с этим открытием они исчезли.

Трудность была теперь: дать чувства через силу слова.