Савва Мамонтов - Владислав Бахревский

Вернемся, однако, к Таманьо. Станиславский так пишет о его даровании, о волшебстве, которое творит работа: «Он был посредственный музыкант. Часто детонировал, фальшивил, попадал не в такт, ошибался в ритме. Он был плохой актер, но он не был бездарен. Вот почему с ним можно было сделать чудо. Его Отелло — чудо. Он идеален и в музыкальном, и в драматическом отношении. Эту роль он в течение многих лет (да, именно лет) проходил с такими гениями, как сам Верди — по музыкальной части и сам старик Томазо Сальвини — по драматической… Таманьо был велик в этой роли не только тем, что его научили два гения, но и тем темпераментом, искренностью и непосредственностью, которые были даны ему Богом… Сам он не умел ничего с собой сделать. Его научили играть роль, но не научили понимать и владеть искусством актера».

Успех Мамонтовского театра падал отсветом на самого Мамонтова, но не такой славы он желал себе. Человек дела, Савва Иванович стремился преобразить русскую оперу, дать жизнь русской музыке. Ведь было известно, что репертуар Мариинского оперного театра просматривает сам Александр III, и это он вычеркивает всякий раз оперы Римского-Корсакова, полагая, очевидно, что спасает Петербург от скуки.

Почему Савва Иванович прекратил антрепризу? Размолвка с Любатович? Разочарование в театре гастролеров?

Скорее всего повлияла на Савву Ивановича смерть сына Андрея. Милый талантливый Дрюша умер на двадцать втором году жизни 20 июля 1891 года.

Круг Абрамцева

Птенцы гнезда Мамонтова, обретя славу и имя, по-прежнему чувствовали себя в этой благословенной среде легко и свободно, видя то ли в московском мамонтовском доме на Садовой, то ли в Абрамцеве свою родную стихию, тепло и уют, где можно и душой отдохнуть, и поразмышлять о всех проблемах бытия.

Великим постом 1885 года Антон Серов, живший у Мамонтовых в Москве, писал своей невесте Ольге Трубниковой в Одессу: «Здесь, у Мамонтовых, много молятся и постятся, т. е. Елизавета Григорьевна и дети с нею. Не понимаю я этого, я не осуждаю, не имею права осуждать религиозность и Елизавету Гр. потому, что слишком уважаю ее — я только не понимаю всех этих обрядов. Я таким всегда дураком стою в церкви (в русской в особенности, не переношу дьячков и т. д.), совестно становится. Не умею молиться, да и невозможно, когда о Боге нет абсолютно никакого представления. Стыд и срам, я так ленив мыслить и в то же время страшусь думать о том, что будет за смертью, что эти вопросы так и остаются вопросами — да и у кого они ясны? Ну, будет или, вернее, что будет, то будет, не правда ли?»

Такое отношение Серова к Православию не удивительно. Мать у него шестидесятница, народница, просвещала народ музыкой, создавала коммуны, участвовала в тайной, в подпольной работе противников царской власти. Христианская вера, священство были для Валентины Семеновны опиумом для масс. Это убеждение не мешало ей исповедовать иудаизм, заботиться о благолепии синагоги. Сына она вырастила все в тех же еврейских коммунах и за границей. Однако отпадение России от Церкви, от Православия началось не с агитации «Земли и воли», не с «Капитала» Маркса. Атеизм по существу насильственно внедрил в высшие сословия царь Петр. Духовная смута продолжалась целое столетие, развращая народ протестантизмом и просвещением. У просвещения врагом номер один стал русский священник. В чем-то «просветители» преуспели, но народ рассказывал о своих пастырях забористые заветные сказки не с их голоса.

После венчания в церкви Серов вынес от общения с православным духовенством чувство омерзения. Он писал Андрею Мамонтову: «Проклятые попы, вот народец — признаюсь, не ожидал, т. е. такие грубияны, нахалы и корыстные, продажные души — одно безобразие — и это пастыри духовные, перед которыми, так сказать, нужно исповедовать свои грехи, одним словом, выкладывать свою душу — покорно благодарю. Намыкался я с ними, за последнее время штук восемь перевидал, и за исключеньем двух-трех, что помоложе — остальные непривлекательные туши». В этом письме нет намека на иноверие, одна только обида и разочарованность. Готовясь к столь замечательному таинству, как венчание, Валентин Александрович настраивал душу на высокий лад, не могло не сказаться влияние светлой религиозности Елизаветы Григорьевны, — но столичные петербургские пастыри выказали все свое пузатое хамство и оттолкнули, отвадили от церкви искреннего молодого человека.

Не будучи верующим, не без колебаний брался расписывать стену в Киевском Владимирском соборе. «Интересно бы узнать еще, как обстоит моя кандидатура на ту 8 аршинную стену, на которой долженствует быть изображено „Рождество“, — писал он Виктору Михайловичу Васнецову. — Горе мое, работаю я не так плохо, как медленно. С этой стороны я Киева немножко побаиваюсь, тем более, что совершенно не знаю, какую предложить цену. С Праховым об этом щекотливом вопросе ни полслова не было говорено… Работать и сработать что-нибудь порядочное на тему „Рождество“ для меня весьма интересно и привлекательно».

Эскиз, картинку в восемь вершков, он отослал Васнецову и сам побывал в Киеве. Увидел, как худо живет Врубель. Не остался, перетащил и Врубеля в Москву, под крыло Мамонтовых. Через Дрюшу Валентин Александрович в июне 1890 года известил Прахова, что отказывается от работы во Владимирском соборе, но потом передумал, послал Адриану Викторовичу письмо, высказывая желание писать «Рождество». И опоздал. Письмо отправил 5 ноября, а 7-го Прахов заключил контракт с Нестеровым. Виктору Михайловичу эскизы Нестерова нравились, но он признавал: «Может быть, Врубель и Серов сделали бы интереснее»… Может, и сделали бы, да только Врубель поверх Богородицы мог написать циркачку, а Серов из-за своей неустроенной жизни спешил заработать деньги портретами, уроками, иногда задумываясь над художественной стороной «Рождества», но совершенно не испытывая религиозного призыва.

До женитьбы, после женитьбы Валентин Александрович подолгу жил у Мамонтовых, зимой в Москве, летом в Абрамцеве. В одном из писем невесте он признавался: «Если спросишь, как живу — отвечу: живу я у Мамонтовых, положение мое, если хочешь, если сразу посмотреть — некрасивое. Почему? На каком основании я живу у них? Нахлебничаю? Но это не совсем так — я пишу Савву Ивановича, оканчиваю, и сей портрет будет, так сказать, отплатой за мое житье, денег с него я не возьму. Второе, я их так люблю, да и они меня, это я знаю, что живется мне у них легко сравнительно, исключая Саввы Ивановича и т. д., что я прямо почувствовал, что я и принадлежу к их семье. Ты ведь знаешь, как люблю я Елизавету Григорьевну, т. е. я влюблен в нее, ну, как можно быть влюбленным в мать. Право, у меня две матери».