Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Почему вы хотите заставить нас поверить в выходцев с того света? Вы думаете, мы не знаем, что война мертва? Она умерла в тот самый день, когда Иисус сказал: «Возлюбите друг друга!» — и с тех пор она жила на земле лишь жизнью призрака. Правда, после того, как нас покинул Иисус, ночь продлилась еще почти два тысячелетия; ночью для призраков раздолье, и война могла бродить в ее мраке. Но наступил восемнадцатый век; утренней звездой его был Вольтер, Революция — рассветом; а сейчас солнце в самом зените. Война укрылась в склепе. Нечисть не покидает склепов в полдень. Так пусть же войне остается ее могила, а нам — наш солнечный свет.

Спрячь свои знамена, война. А если нет, то ты, нищета, покажи свое рубище. И давайте сравним ваши лохмотья. Имя этим — Слава, имя тем — Голод, Проституция, Развалины, Чума. Одно порождает другое. Довольно.

Разве это вы нападаете, немцы? Или мы? Кто же виноват? Ведь allemands [220] это значит all Men [221] — все вы люди. Мы любим вас. Мы ваши сограждане по городу, чье имя Философия, вы — наши соотечественники по отчизне, чье имя Свобода. Мы, европейцы Парижа, — та же семья, что и вы, европейцы Берлина и Вены. Франция — значит Освобождение, [222] Германия — значит Братство. [223] Мыслимо ли представить себе первое слово великой формулы демократии, сражающееся с ее последним словом.

Массы — сила; после Восемьдесят девятого года они стали также и волей. Отсюда всеобщее избирательное право. Что такое война? Это самоубийство масс. Поставьте же на голосование вопрос об этом самоубийстве! Народ, ставший соучастником самоубийства, — вот зрелище, которое являет собою война, и нет ничего прискорбнее его. В нем обнаженно предстает уродливая механика сил, отведенных от их прямой цели и обращенных против самих себя. Война — двулика; мы только что показали одно ее лицо: нищету — это ее результат; теперь покажем другое: невежество — это ее причина. О, это поистине две трагические болезни! Кто излечит от них, усилит сиянье солнца.

Удел невежества — терпеть. Силы еще не познали самих себя. Заметили ли вы, какие большие и кроткие глаза у быка? Эти глаза слепы. Пусть же, оставаясь кроткими, они прозреют. Сила должна познать себя. Иначе она страшна. Она кончает тем, что начинает совершать преступления, она, чей долг препятствовать им. Так больше активности, пусть никто не будет пассивным, в этом — секрет цивилизации. Пассивные силы, что за нелепое сочетание слов! Отсюда — убийства. Распростертый труп, с его устремленным в небо мертвым взором, явно обвиняет. Кого? Вас, меня, нас всех; не только того, кто совершал убийство, но и того, кто не помешал ему.

Пусть же уйдут призраки! Пусть исчезнут гидры! Нет, даже во время канонады мы продолжаем не верить в войну. Этот дым — всего лишь дым. Мы верим лишь в согласие людей, единственно возможную точку, где сходятся всевозможные направления человеческого духа, единственный центр той сети дорог, что зовут цивилизацией. Мы верим только в жизнь, в справедливость, в освобождение, мы верим в молоко кормящих матерей, в детские колыбели, в улыбку отца, в небо, полное звезд. И даже те застывшие и окровавленные, что остались лежать на поле битвы, даже они утверждают великий принцип братства, вызывая угрызения у царей и являясь укором для народов; всякая попранная мысль — священна. И знаете ли, что завещают живым мертвецы, эти умиротворенные тени? Мир.

Долой оружие! Союз. Слияние. Единство!

Для чего приходят в Париж все те народы, которые мы только что перечислили? Они приходят во Францию. Перелить кровь можно в вены человека, перелить свет — в вены наций. Они приходят сюда, чтобы слиться с цивилизацией. Они приходят, чтобы понять. Ведь дикарям свойственна та же жажда, варварам — та же любовь. Эти глаза, уставшие от мрака, приходят, чтобы узреть истину. Далекая заря Прав Человека забрезжила на их темном горизонте. Пламенный отсвет французской революции дошел и до них. Самые отсталые, самые темные, те, кому приходится хуже всего на мрачных отрогах варварства, увидели этот отблеск и услышали эхо. Они знают, что есть город-солнце; они знают, что существует народ-мироносец, родной дом демократии, нация, раскрывающая объятия навстречу любому, кто является ее братом или хочет быть им, и предлагающая разоружение как конечный вывод из всех войн. Они наводняют собой Францию, Франция же распространяется на весь мир. Эти народы ощутили едва заметные колебания почвы, отзвуки глубоких потрясений французской земли. Все ближе и ближе слышались им отголоски нашей борьбы, наших волнений, наших книг. Они как бы тайными узами соединены с французской мыслью. Читают ли они Монтеня, Паскаля, Мольера, Дидро? Нет. Но они дышат ими. Чудесное и волнующее сердце явление — народ, перестающий быть народом и растворяющийся в братстве. О Франция, прощай! Ты слишком велика для того, чтобы оставаться родиной только одного народа. Когда мать становится богиней, она уже принадлежит не только ребенку. Еще одно мгновение — и ты исчезнешь, чтобы предстать нам преображенной. Ты так велика, что вот-вот перестанешь существовать. Ты не будешь более Францией, ты будешь Человечеством; ты не будешь более нацией, ты будешь вездесущностью. Тебе суждено полностью раствориться в сиянье, и нет в мире ничего величественнее, чем это уже сейчас видимое взору стирание твоих границ. Смирись со своею безмерностью. Прощай, Народ! Привет тебе, Человек! Покорись своей неизбежной и высокой судьбе, о Родина моя, расширяй свои пределы и, подобно тому как Афины стали Грецией, как Рим стал христианством, ты, Франция, стань Человечеством.

Отвиль-Хауз, май 1867

ИЗБРАННЫЕ ПИСЬМА

Графу Альфреду де Виньи

21 апреля 1821

Письмо ваше, Альфред, написано 18 апреля, а я отвечаю на него 21-го! Всего три дня пути разделяют нас, но не все ли это равно — три дня или три года? Горе не в том, что велико расстояние, а в том, что мы разлучены. Тридцать миль, которые легли между нами, отдаляют нас друг от друга совершенно так же, как если бы их была тысяча. Чтобы вкушать прелести дружбы, нужно, чтобы друг твой был рядом. А когда он не с тобой — что нужды считать мили? Поэтому, дорогой друг, если место вашей ссылки и не столь уж далеко, то это утешает меня разве только тем, что оттуда вы скорей сможете вернуться. Вообще же мне уже достаточно не видеть вас, чтобы впасть в печаль, и если солнце, которое взойдет над вашей могилой, будет столь же мрачным, как мрачен ваш друг после вашего отъезда, — я, право же, готов пожалеть всех тех, кто останется жить после вашей смерти.

Ваше письмо застало меня здесь измученным, усталым, встревоженным и, что еще гораздо хуже, — скучающим; поэтому вы понимаете, какое оно вызвало во мне живое сочувствие и как я рад был, получив его. Я перечитывал в нем каждое слово, как нищий, нашедший кошелек с золотом, пересчитывает монету за монетой. Я с большой радостью узнал, что вы иногда еще думаете обо мне, раз пишете мне письма, и что вы занимаетесь еще кое-чем и получше — что вы пишете стихи. И, однако, это снова заставило меня испытать муки Тантала. Как! Только тридцать миль отделяют нас друг от друга, а стихов этих я не услышу! Зачем у нас ноги, а не корни, если, подобно жалким растениям, нам суждено оставаться на одном месте и мы не в силах покинуть его. Почему те, к кому устремлены наши желания и наши сердца, так отдалены от нас и мы осуждены на то, чтобы никогда не следовать за ними. Добрый друг, разрешите этот вопрос, и я задам вам еще много других, ибо моим разочарованиям нет предела.

Как видно, в этом месяце вы целиком забрали себе все вдохновение, ибо ко мне оно не приходило ни на минуту. Я ничего не написал. Правительство заказало мне стихи на крестины герцога Бордоского, но я так и не напишу их, если будет продолжаться это состояние творческого бессилия. Вы счастливец, Альфред, вы никогда не ударяете по скале тщетно, а написав несколько сот великолепных стихов, вы называете их строчками, чтобы утешить тех из ваших друзей, которые неспособны написать даже строчек, заслуживающих названия стихов. Правда, я начал писать роман, и хотя он успел мне изрядно надоесть, все же доставлял мне некоторое удовольствие, но потом нагрянул заказ по поводу крестин, а там начались хлопоты об объединении «Conservateur litteraire» с «Annales» — и я все бросил, так и не кончив.

Жюль все еще ни на что не решился, Суме по-прежнему пишет превосходные стихи, Пиша ищет свою рукопись, Эмиль все еще обещает нам «Королевского шута», Гаспар смеется в Версале, Роше плачет в Гренобле подле своего тяжело больного отца, Сен-Вальери говеет в Монфоре, все вас любят, все вас горячо обнимают, но не горячей моего.

Очень трудно, Альфред, общаться только с помощью почты. А тут еще приходится кончать письмо, ибо у меня нет больше бумаги. Впрочем, стоит ли вообще водить по ней пером, если твои печальные размышления могут только помешать веселым, быть может, мыслям друга, как это бывает с двумя перекликающимися издалека инструментами, издающими разные мелодии, потому что дальность расстояния помешала музыкантам настроить их на один тон.