Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том I - Аркадий Казанский

Саулин. Очень предусмотрительно, по моему рассуждению. Что же дальше?

София. Ганимеду, который вызывал гнусную подозрительность ревнивой Юноны и был у Юпитера в большом почете, так что одному ему дозволялось подходить к Юпитеру и подавать трехзубчатые стрелки, в то время как сзади в почтительном отдалении держались все боги, – если у него нет иных добродетелей, кроме той, в которой теперь нет нужды, грозит опасность, как бы из Юпитеровых пажей не стать конюхом у Марса.

Саулин. Отчего такая перемена?

София. Да все оттуда же, откуда и для Юпитера, и еще от того, что завистливый Сатурн в былые дни так ощутительно схватил своею грубою рукой Ганимеда за подбородок и румяные щечки, что от такого прикосновения лицо у него стало зарастать шерстью, и вот мало-помалу исчезла его грация, та грация, что сумела когда-то сманить Юпитера с неба, а самого Ганимеда с помощью Юпитера вознесла на небо, так что сын человеческий обожествился, а Отец богов оптичился.

Саулин. Удивительнейшие вещи! Продолжайте!

София. Юпитер обязал всех богов не держать при себе пажей или спальников моложе 25 лет.

Саулин. Ой, ой! Что же это, как же Аполлон – то со своим милым Гиацинтом?

София. Ох! если б ты знал, как он недоволен!

Саулин. Вполне вероятно, что это его огорчение вызвало потемнение неба более чем на неделю; его дыхание нагнало столько облаков, его вздохи – такие бурные ветры, и его слезы – такие проливные дожди.

София. Угадал.

Саулин. Что ж будет с бедным юношею?

София. Аполлон решил его отослать для изучения человеческих наук в какой-нибудь университет или реформатскую коллегию и подставить его под розги какого-нибудь педанта.

Саулин. О, Фортуна, о, предательская судьба! Как тебе покажется этот дутыш в педантах? Не лучше ли было поручить его попечению какого-нибудь поэта, отдать его в руки оратора или приспособить к древу креста? Не удобнее ли было отправить его под строгое руководство.

София. Перестань, перестань! Что должно быть, будет; что должно было быть, есть. Итак, чтоб покончить с историей о Ганимеде, доскажу. Позавчера он, надеясь на обычную приветливость, с всегдашнею мальчишескою усмешкою подал Юпитеру чашу нектара, а тот, мрачно взглянув на него, молвил: «Неужели тебе не стыдно, сын Трои? Неужели ты все еще считаешь себя мальчиком? Неужели с годами ты не остепенился, и у тебя не прибавилось разума? Разве тебе невдомек, что уже прошло то время, когда при прохождении нашем через внешний двор меня оглушали Силен, Фавн, Приап и прочие, считавшие для себя счастьем, если могли найти удобный случай ущипнуть тебя или только дотронуться до одежды, а после на память о щипке не мыли рук перед едой и перед тем, как совершать иные дела, какие им подсказывала фантазия. Теперь время размыслить. Подумай-ка, не переменить ли тебе ремесло. Мне не до пустяков сейчас».

Если б кто видел, как изменилось лицо бедного мальчика или юноши, не знаю, чему поддался бы он скорее – состраданию, смеху или борьбе обоих чувств.

Саулин. Я думаю на этот раз, risit Apollo.

София. Погоди. Все, что ты до сих, пор слышал, только цветочки.

Саулин. Говори же,

София. Вчера в день праздника победы богов над Гигантами, сейчас же после пира, та, что одна владычествует над вещественною природой, и благодаря которой наслаждается все, что наслаждается в поднебесной:

Матерь Энеева племени, радость людей и бессмертных,

Ты, о! Венера благая, что между светилами неба

Свет проливаешь свой радостный на судоходное море,

И плодоносную землю. Все сущие в мире созданья

Зиждятся только тобой и видят лучистое солнце.

Перед тобой облака разгоняются светом, богиня,

Где появляешься ты, там земля вся пестреет цветами,

Пышным нарядом своим улыбается тихое море,

И примиренное небо все блещет лучистым сияньем,

Как только милый свой лик открывает весна молодая, —

приказав открыть бал, предстала перед Юпитером с таким изяществом, что смогла бы утешить и очаровать мрачного Харона, и по обычаю первая подала руку Юпитеру. Последний, вместо того, чтобы, как заведено, повторяю, обнять ее левой рукой и прижать грудь к груди, а двумя первыми пальцами правой взять ее за нижнюю губку, приложив уста к устам, зубы к зубам, язык к языку (ласки более страстные, чем приличествует отцу и дочери), и с ней в таком виде выступить на бал, – вместо всего этого Юпитер вчера, прижав правую руку к сердцу и отстранив Венеру назад (как будто говоря: Noli me tangere), с сострадательным видом и лицом, полным благочестия, рек ей: «Ах, Венера, Венера! Неужели ты раз навсегда не задумаешься над нашим положением и в частности над своим? Подумай-ка, справедливо ли воображают о нас люди, будто тот, кто стар – вечно стар, кто молод – вечно молод, кто мальчик – вечно мальчик, и так все пребывает на вечные времена таким же, как оно было, когда мы вознесены были с земли на небо. Не думаешь ли ты, что, если там наши изображения и портреты представляют всегда одно и то же зрелище, так и здесь не происходит никаких изменений и перемен в нашем телесном составе? Сегодня по поводу праздника мне вспомнилось, каким я был в те времена, когда разил молниями и побеждал гордых Гигантов, которые осмелились взгромоздить на Оссу Пелию и на Пелию Олимп: когда я смог низвергнуть в мрачные пещеры бездонного Орка дикого Бриарея, которому Мать-Земля дала сто плеч и сто рук, чтобы бросать скалы на богов и завоевывать небо: когда я привязал дерзкого Тифоея там, где Тирренское море сливается с Ионическим, прикрепив его на острове Тринакрии, назначив остров вечной гробницей для живого тела гитана. Недаром говорит поэт:

Остров просторный Тринакрии был на гигантовы члены

Навален, и своей громадной тяжестью давит

Он Тифоея, дерзнувшего место искать средь эфира.

Все ж упирается он и силится часто подняться:

Но десную его Авзонский Пелор прикрывает,

Левую – ты, вот, Пахин; Лилибеем придавлены ноги.

Голову Этна теснит; под коею навзничь лежащий

Тифоей изрыгает песок и пламя из пасти.

Я, что на другого гиганта бросил остров Прочиду, я, который укротил дерзость Ликаона и во время Девкалиона затопил землю, восставшую на небо, и еще многими иными славными подвигами показавший себя достойнейшим своей власти: вот теперь не нахожу сил противостать каким-то жалким людишкам, и приходится мне, к великому своему позору, предоставить мир на волю случая и фортуны. Так что всякий, кто лучше за нею гонится, успевает, и кто ее побеждает, наслаждается. Я стал теперь тем эзоповским львом, которого безнаказанно лягает осел, а за ним и бык. Я сейчас вроде бесчувственного чурбана, к которому свинья идет чесать свое грязное брюхо.

Знаменитейшие оракулы, святилища и алтари, какие были у меня, теперь повергнуты наземь и самым позорным образом поруганы, а вместо них воздвигнуты жертвенники и статуи тем, кого я стыжусь назвать, ибо они хуже наших сатиров и фавнов и других полузверей, они даже подлее египетских крокодилов; те все же – под руководством магов – показывали собою некие знамения божества, а эти – сущая пыль земли! Произошло это все по несправедливости враждебной нам Фортуны, которая избрала и возвысила их не столько для того, чтобы почтить их, сколько для вящего нашего унижения, посрамления и позора. Законы, статуты, культы, таинства, жертвоприношения и церемонии, которые я дал через своих посланников Меркуриев, которые я учинил, назначил, установил, – расстроены и уничтожены. Вместо них учиняются самые грязные и недостойнейшие подлости, какие только смогла выдумать эта Слепая, чтоб сделать людей (которые благодаря нам становились героями) хуже зверей. Нашего носа не достигает больше запах жареного, приготовляемого на жертвенниках, так что, если иной раз захочется поесть, отправляйся на кухню, как нищенка. И хотя кое-где алтари курятся еще ладаном (quod dat avara manus), все же я боюсь, как бы мало-помалу этот дым не развеялся, не оставив после себя больше никаких следов от наших святых обрядов. Мы знаем хорошо по опыту, что мир точь-в-точь, как ретивый конь. Узнай он, что его оседлал ездок, не умеющий ловко править, он исполнится презрения и попытается сбросить с седла такого седока, а сбросив, начнет его лягать копытами».