Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве - Коллектив авторов

постоянно сталкивается с трагедией алкогольного пристрастия, которое было характерно для Венички так же, как и для его персонажа (несмотря на легенду, согласно которой он, подобно Веничке, был трезвым пьяницей)[1029]. Стультиция, возможно, не по-настоящему глупая, но Веничка – по-настоящему пьяница, и его злоключения дают Ерофееву возможность преобразовать эразмовские построения в нарратив, сохраняя его отношения к метафорической и духовной плоскостям. Подобно Сервантесу, он показывает, что невозможно преобразовать символы, идеи и метафорические построения в повседневную реальность; он показывает также цену ошибки, когда одно принимается за другое. Карл Юнг отметил то же самое, когда описывал пристрастие к алкоголю как «эквивалент присущей человеку духовной жажды целостности – Единения с Богом». Это точно описывает Веничкину ситуацию: ‘spiritus contra spiritum’ в формулировке Юнга[1030]. Когда он вынимает свои бутылки из чемодана в поезде, он, видимо, понимает степень своей ошибки – он принял вещь (spiritus – алкоголь) за предполагаемый определяемый объект (spiritus – Бог): «Ощупал – и вдруг затомился и поблек… Господь, вот Ты видишь, чем я обладаю? Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа!»[1031]

Эта тоска подчеркивается историческим и политическим контекстом, на который ссылается Ерофеев. Как замечает черноусый, невежество и алкоголизм всегда были неразрывно связанными пороками обнищавшего русского народа, в то время как «интеллигенция» пила и доводила себя до преждевременной смерти от отчаяния, сочувствуя народу. Попытки государства перевоспитать оба сословия мало что дали: «порочный круг» остается неразорванным до нынешних дней, и Веничка описывает, как он «душит [его] за горло»[1032]. За такой историей, можем предположить мы, скрывается тайное насилие и лицемерие того же самого государства, которое с радостью снабжало (и одуряло) своих граждан дешевыми и обильными порциями водки.

Этот смутный фон террора и насилия в конечном счете превращает шутливо-серьезный баланс «Похвалы глупости» в трагикомический баланс «Москвы – Петушков». Если глупость для Эразма служит орудием парадокса в рамках традиции (традиции «ненастоящего глупца»), которая удерживает призрак истинной глупости и насильственного безумия на некотором расстоянии, алкоголь в «Москве – Петушках» полон историй насилия и реального отупения; он приближает ту гоголевскую пропасть, что поглотит героя[1033].

Хотя алкоголизм Венички ставит вопросы, отсутствующие в «Похвале глупости», эту пропасть можно преодолеть при помощи глубокого сходства общих стратегий авторов. Глупость для Эразма одновременно и божественная, и повседневная; так и алкоголь обеспечивает Ерофееву широкую рамку понятий символического и литературного свойства, для того чтобы объять сложность жизни и допустить «схождение противоположностей». Алкоголь для рассказчика желанен и ненавистен, выбран им и навязан ему, является для него добром и злом. Так же как Стультиция воплощает противоположные проявления глупости, Веничка кристаллизует в своем характере противоречивые тенденции той субстанции, которая его определяет.

Более того – алкоголь обеспечивает Ерофееву своего рода copula mundi – как глупость для Эразма, как долг для Рабле, она обладает невещественной, мимолетной природой. В сцене с компанией, выпивающей в поезде, именно алкоголь приводит в движение жизненную игру и запускает вслед за ней другие связующие силы.

4. Попойка и «переоценка ценностей»

Стультиция в своей мудрости осознает, что ритуалы секса и ухаживания – не единственный этап жизни, потому что «многие мужчины, – и прежде всего старики, более пьяницы, чем женолюбы, – высшее блаженство полагают в попойках. Можно ли представить себе веселый пир, на котором отсутствуют женщины, об этом пусть судят другие, но совершенно несомненно, что без приправы Глупости нам ничто не мило»[1034]. Веничка – как раз такой мужчина, хотя и не старик, и попойка, находящаяся в центре его повествования, вполне «приправлена глупостью», и там даже появляется женщина (обозначенная как «женщина сложной судьбы»), которую после небольших разногласий тоже принимают в этот традиционно мужской круг.

Попойка, занимающая почти тридцать страниц в центре короткого произведения, – это сцена высшего просветления и счастья. Пик алкоголической «леммы», описанной черноусым, достигается, судя по всему, Веничкой и его попутчиками одновременно, и занавес опускается в театре одного актера-повествователя, чтобы подняться над театром мира, где царит дух веселья, смеха, легкомыслия и компанейства[1035]. Другие пассажиры, поначалу мрачные, молчаливые и пассивные, становятся самими собой или, точнее, играют те роли, которые им назначила жизнь (или Бог), со своими разными сценическими именами, причудами и дефектами.

Ерофеев здесь прибегает к топосу theatrum mundi, чей расцвет пришелся на времена Возрождения и барокко; он проявляется и в «Похвале глупости», где понятие человеческой жизни как пьесы, автор и зритель которой – Бог, получает полное выражение. Мы должны принять нашу роль в мире, утверждает Стультиция; отказаться от этого (принимая на себя личину мудрости и трезвости) значит «испортить все представление»[1036]. Этот топос ярко проявлялся и в творчестве Гоголя, одного из самых важных русских писателей для Ерофеева. Но в то время как у Эразма, Шекспира и других речь идет о безоценочном (хотя и меланхолическом) взгляде на удел человека, отношение Гоголя к theatrum mundi строится по моральным и религиозным лекалам, и он предстает «театром, где режиссер – Дьявол» (по словам Гавриэля Шапиро); в этом выражается недоверие к театру и актерству, которое сохраняло важное значение в русской литературе даже среди современников Ерофеева[1037].

Отношение Ерофеева отходит от этой доминирующий традиции к эразмовской модели, и попойка отмечена ощущением радости. Однако theatrum mundi появляется в «Москве – Петушках» не как постоянное состояние человеческого существования (как в «Похвале глупости»), а как интерлюдия в повествовании, описывающем в общем случае изоляцию Венички от мира. Он живет в обществе, которое в основном отказывается «играть» и выносить свою эксцентричность и свои недостатки на подмостки, что заставляет его самого играть «сразу во всех ролях»[1038]. Мир, каким Веничка воспринимает его до и после попойки, покрыт тьмой и туманом. Немногочисленные люди, с которыми он взаимодействует, такие, например, что выталкивают его из ресторана на Курском вокзале, воспринимаются исключительно как выморочные, монохромные сущности («Надо мной – две женщины и один мужчина, все трое в белом»)[1039].

Попойка может, таким образом, восприниматься как реакция художника-дурака на удушающий настрой и ценности официального общества. Она показывает празднование в theatrum mundi, который также является mundum inversus, миром, в котором пассажиров поезда кондуктор и они сами будут уважать, только если они не купят билет. Обмен репликами между пассажирами, полный абсурда и языковой игры, представляет собой одну из риторических и совершенно эразмовских по духу кульминаций поэмы – протяженную демонстрацию – энциклопедическую и парадоксальную в той же мере, что и объяснение Стультиции, что все люди глупцы – что все люди (или по крайней мере