О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

Отказаться начисто – или попытаться вести «двойную жизнь». Но сами свойства эти таковы, что в условиях двойной жизни, в темноте они разлагаются. Они существуют только на свету. Можно сказать – и Баркова это говорила – что она сама навлекала на себя свою судьбу. Но и судьба поработала над ней. Лучшие вещи Анны Барковой написаны в самых невыносимых условиях. Пафос разрушения и «святой жестокости», упоение преступлением:

Я – преступница; я церкви взрываю

И у пламени, буйствуя, пляшу —

в них исчезает. Остается хроника страдания. Голос Барковой становится голосом всей без вины осужденной России. Лагерные подруги годами хранят в памяти ее стихи – и для многих ее стихов только эта память и остается «архивом» (подобно тому, как стихи О. Мандельштама годами сохранялись только в памяти его вдовы).

В политическом бунте, который опьянял ее в юности, Баркова узнавала отражение бунта более глубокого, метафизического, религиозного. Этот ее личный бунт происходил в библейском пространстве. Язык Библии и православной литургии, мистическая этика (свет и тьма, грех, возмездие, дьявол, ад, Страшный суд) оставались первой реальностью в творчестве Барковой и в самых ее богоборческих ранних стихах. Это первый язык ее чувства и мысли.

Я не буду углубляться в разговор об особенностях поэзии Анны Барковой. Мне хотелось бы отметить только одну вещь: ее связь с предшественниками. И в обсуждении ее первой книги («Женщина», 1922), и в критике, встретившей ее второе явление («…Вечно не та», 2002), рядом с именем Анны Барковой постоянно возникает другая Анна: Ахматова. Это сопоставление – противопоставление «белой Анны» и «красной Анны» представляется мне гораздо более внешним и несущественным, чем другая, и важнейшая связь: Анна Баркова и Александр Блок. Язык Барковой остается по своему существу символистским до последних лет, и эта культура слова резко отличает ее не только от Ахматовой и Цветаевой, но, с другой стороны, – от «новых» пролетарских и союзписательских авторов. Баркова продолжает многие ключевые темы русского символизма – и особенно, темы Блока. Назову лишь некоторые: тяга к гибели («Сердце тайно просит гибели»), «забвенье устоев священных», ненависть к «старому миру» и жажда «мирового пожара», «мировой пляски» – но более всего, это образ России: азиатской России. Неутолимая тоска, обреченный бунт, фигуры «русских азиаток»: странниц, дурочек, еретичек, юродивых старушек… Все это блоковские фигуры.

Но продолжение – неточное слово: Баркова не продолжает темы Блока, а «реализует» их. Или свидетельствует об их реализации. То, что у Блока было пророческим, поэтическим символом, здесь овеществляется: не в поэтическом языке, который остается прежним, но в мысли и чувстве. Это иная мысль и иное чувство. «Холод и мрак грядущих дней», о которых гадал Блок, наступил, катастрофа стала бытом. Путь к докатастрофическому состоянию кажется отрезанным. Об этом роковом переломе говорят герои «Доктора Живаго». «Возьми ты это блоковское: „Мы, дети страшных лет России“, и сразу увидишь различие эпох ‹…› и дети были не дети, а сыны, детища, интеллигенция, и страхи были не страшны, а провиденциальны, апокалиптичны, а это разные вещи. А теперь все переносное стало буквальным[270], и дети – дети, и страхи страшны, вот в чем разница»[271]. Ничто резче не выразит этого перелома в сознании и его реальности, чем восьмистишие Барковой «Только подражание Блоку»:

Ночь вся в пурге. Фонарь и вышка,

Мелькающий и злобный свет.

Кто брошен в эту ночь, тем крышка.

Все будет так. Исхода нет.

Умрешь – все повторится снова:

Нелепость пьяного суда

И острый, хуже, чем терновый,

Венец железный навсегда.

«Подражая» Блоку, Баркова оставила в стороне важнейшую составную его восьмистишия – зеркальный и расширенный повтор первой строки, растянутый на два финальных стиха, замыкающий восьмистишие. Слово «навсегда» должно передать смысл безысходности просто и буквально. Композиция как главная забота поэта осталась в прошлом. Это до катастрофы можно было заниматься композицией.

Анна Баркова – кроме всего другого, свидетель и того, как умирает гадательный, мерцающий поэтический смысл[272]. Подобно этому ее собрат Варлам Шаламов принес свидетельство о смерти того рода прозы, которую называют fiction.

В биографиях Анны Барковой (уже не раз упомянутой нами книге Катрин Бремо или у ее российского исследователя Леонида Таганова[273]) мы видим мучительную внутреннюю борьбу с ожесточением и отчаянием, длящуюся десятилетия, – и прощальный свет нежности и благодарности, осветившей ее последние годы. Интересна идея К. Бремо сопоставить духовный путь Барковой с неканонической верой Симоны Вейль. У двух этих сильных женских душ есть общая святыня: страдание – и верность мысли и песне.

Ты склоняешься к закату,

Ты уйдешь в ночную тьму.

Песни скованной, распятой

Не пожертвуй никому.

Я начинала с того, что «свидетель» и «мученик» передают одно греческое слово – martyr. Не всякий человек, претерпевающий страдания, – непременно свидетель. Свидетель – слово из судебной номенклатуры. Должно быть некоторое «дело», судебное дело, в котором он приносит свое свидетельство. Не всем дано – а точнее, не всем хочется – знать и чувствовать, что это «дело» возбуждено, что суд идет и каждый живущий участвует в этом процессе. Так что, прежде чем быть свидетелем обвинения или свидетелем защиты, свидетель такого рода приносит свидетельство о самой реальности этого последнего суда – реальности, которую очень многие хотели бы опровергнуть. Глядя на поздние фотографии Анны Барковой, мы ясно видим: само ее лицо (как и лицо другого человека родственной ей судьбы, Варлама Шаламова) есть свидетельство. Свидетельство того, что человек – вопреки всему – может не стать тем «новым человеком», в которого его хотят превратить. Он остается живой душой. Документы, оставленные такими свидетелями, говорят не о «том, что было», а о том, как «то, что было» относилось к правде, к некоей самой общей правде, к тому, что Кант назвал «законом, записанным в моем сердце».

Свидетелем в том смысле, о каком мы говорим, человек становится в том случае, если его жизнь не теряет связи с этим записанным в его сердце законом (впрочем, наша современность не склонна верить в существование такого общего для всех закона, она предпочитает говорить о плюрализме моральных норм). Каковы бы не были убеждения такого человека, в какие бы заблуждения он не впадал, минимальным условием свидетельского статуса будет то, что он выражает их нелукаво. Что он самым серьезным образом целиком присутствует в собственной жизни. В этом случае он и получает возможность видеть