Плач - Сэнсом Кристофер Дж.

— Шотландец по-прежнему где-то здесь, — заметил я.

— Этот сумасшедший анабаптистский лицемер… Надеюсь, его поймают и сожгут. — Рич издал долгий злобный вздох. — С нашим союзом покончено, Шардлейк. Как я мог подумать, что горбатый крючкотвор может мне помочь?! — Он взмахнул тонкой рукой в перстнях. — Пошел вон!

Я посмотрел на него. Я говорил лорду Парру, что если Рич не проявит никакого интереса к Маккендрику, это укажет на то, что его волновала только книга Анны Эскью. И все же в его буйной, с долей театральности ярости было что-то, что заставило меня задуматься. Хотя это могли быть просто злоба и страх, что о его делишках скоро узнают. Конечно, он мог ловить Маккендрика и без нас. Повсюду блеф, блеф против блефа…

— Вы оставите себе этот дом? — спросил я.

— Не твое дело! — Лицо Ричарда покраснело. — Убирайся, или я велю Стайсу поставить этому юноше новые синяки, а заодно и тебе. — Он стукнул кулаком по столу. — Пошел вон! И чтобы больше я тебя не видел!

Глава 30

В тот же день я доложил обо всем лорду Парру. В кабинете с ним был Сесил. Молодой юрист казался утомленным — под глазами у него были большие мешки. Раньше он не сталкивался ни с чем подобным той ночной драке в порту. Я рассказал ему, что произошло у Рича, и добавил, что я сомневаюсь, что ему известно о существовании «Стенания», но не могу быть в этом уверен. Лорд Уильям сказал, что готовит своих людей к розыскам Маккендрика на лондонских улицах. Теперь шотландец может нищенствовать здесь, но вполне возможно, что он уже покинул город. Что же касается рассказа про Бертано, то дяде королевы удалось узнать только то, что у дома близ Чаринг-кросс, где селят приезжающих дипломатов, поставлены стражники из личной охраны короля. Это был зловещий знак, но нам не оставалось ничего, кроме как ждать.

Прошла неделя… Июль сменился августом, два дня шел дождь, а потом снова вернулась жара, и первая неделя нового месяца не принесла никаких новостей из Уайтхолла. Каждый день я боялся услышать, что заключены какие-то новые соглашения с папой и королева с ее радикальными соратниками арестованы. Однако я заставлял себя заниматься своими делами. Синяки у Николаса почти прошли — он казался немного беспокойным, но тем не менее настроился на работу. С радостным предвкушением он говорил о грядущем празднестве в честь прибытия французского адмирала: по-видимому, в Тауэр привезли дополнительные пушки для грандиозного салюта, который должны были дать, когда адмирал появится. Я сказал Овертону, что буду участвовать в церемонии, и он позавидовал этому, хотя сам я с радостью уклонился бы от такой чести. Тем временем рука у Барака полностью зажила, и я чувствовал, что он не жалеет о возвращении к нормальной жизни.

Дома я присматривал за Броккетом, но тот не сделал ни единого неверного шага, и Джозефине было не о чем донести мне. Мартин и Агнесса как будто оживились, и я подумал, не получили ли они хороших новостей от сына, но не стал спрашивать. Джозефина тоже казалась счастливой: она регулярно встречалась со своим молодым человеком и приобрела новую уверенность в себе. Порой я даже слышал, как она напевает рядом с домом. Я улыбался: было приятно сознавать, что среди своих забот я дал этой девушке кров и будущее. Правда, Тимоти словно избегал разговаривать со мной, возможно опасаясь, что я снова подниму вопрос о том, чтобы отдать его в подмастерья.

Я подготовил свой пышный наряд к визиту адмирала, купил новый черный камзол и рубашку с замысловатой вышивкой на манжетах и воротнике, однако не стал тратиться на золотую цепь: мой кошелек и так пострадал от налогов, потребовавшихся на войну.

Пятого августа пришло письмо от Хью. По большей части в нем содержались лишь обычные новости о делах и развлечениях в Антверпене. Впрочем, Кёртис упомянул, что недавно из Англии прибыло маленькое грузовое судно и на причал пришел известный нам англичанин, чтобы поприветствовать судовладельца, одного антверпенского купца. Я сверил даты: несомненно, этим судном был «Антверпен» с Вандерстайном на борту, а англичанином — Джон Бойл. Значит, он уже получил записи Анны Эскью, чтобы напечатать их. Что ж, тем хуже для Рича.

Шестого числа, в пятницу, я поднялся по Чансери-лейн и перешел дорогу в Грейс-Инн. Все утро я был занят бумажной работой — наконец я почти наверстал потерянное со «Стенанием» время — и после одинокого обеда в трапезной, пустынной по причине летних каникул, решил вдохнуть столь необходимого воздуха. У меня было дело на новую судебную сессию, касающееся границ неких владений в Глостершире, и у барристера, представлявшего противную сторону, члена Грейс-Инн, была цветная карта, которая всегда участвует в делах о прочерчивании границ. Обычно такую работу делают клерки, но ни Барак, ни Николас не имели большой способности к черчению, а я имел — и получал от этого занятия удовольствие. Потому я решил сделать эту работу сам, хотя она и оплачивалась по тарифу клерка.

Мысль о Грейс-Инн напомнила мне о Филипе Коулсвине, которого я не видел с тех пор, как предупредил его о жалобе Изабель (надо сказать, об этой жалобе казначей Роуленд больше не упоминал). Я прошел короткое расстояние до своего дома, чтобы взять Бытие, понимая, что ему тоже нужно прогуляться. В конюшне с ним был молодой Тимоти, который что-то читал, а при моем появлении спрятал бумаги под рубашку, ярко покраснев — наверняка это было что-нибудь непристойное. «Какие чудеса печатное слово принесло миру!» — сардонически подумал я, велев мальчику седлать коня.

Я мирно ехал по переулкам между живыми изгородями, где жужжали пчелы, глядя на тучный, лоснящийся скот на полях. Это был один из тех жарких августовских дней, когда сельскую местность почти усыпляет зной, коровы и овцы лениво пасутся, а воздух над пыльной дорогой слегка дрожит. Я посмотрел на свою карту. Раньше, укладывая в сумку бутылочки с разноцветными чернилами, которые могли понадобиться, я вспомнил дни, когда занимался живописью. Почему я позволил этому благородному занятию уйти из моей жизни?

Я оставил Бытие привратнику у ворот Грейс-Инн и пересек центральную площадь. Деревья стояли все в пыли. Я все думал о своих занятиях живописью, когда, свернув за угол, наткнулся прямо на двоих людей, которых меньше всего хотел видеть: Винсента Дирика в робе и шапке, с красивым орлиным лицом, чуть раскрасневшимся на солнце, и Изабель Слэннинг в темно-синем летнем платье и чепце, с кислым, как всегда, выражением на худом суровом лице. Дирик хмурился, и я подумал, что, как ни опытен он был в общении с трудными клиентами, Изабель, возможно, доконала и его.

От неожиданности мы отшатнулись друг от друга и какое-то время стояли молча. Потом я снял шапку и поклонился.

— Дай вам Бог доброго дня, брат Дирик. Миссис Слэннинг.

Винсент поклонился в ответ и проговорил с неожиданной вежливостью:

— И вам, мастер Шардлейк.

Я отступил в сторону, чтобы пропустить их, но Изабель, неподвижно встав передо мной, уперлась в меня своим стальным взглядом.

— Мастер Шардлейк, вы пришли к мастеру Коулсвину обсудить мою жалобу или, возможно, сговориться с ним против какого-нибудь еще честного верующего, который понимает таинство мессы? — Она говорила громким пронзительным голосом, напомнив мне о ночи, когда застала меня у дома Филипа.

К моему удивлению, Дирик взял ее под руку и тихо сказал:

— Пойдемте, госпожа. Позвольте мне проводить вас до ворот.

Женщина стряхнула его руку, по-прежнему буравя меня своим стальным взглядом, и ткнула в меня костлявым пальцем:

— Запомните, мастер Шардлейк, мне известно о вашем сговоре: вас, моего брата и этого Коулсвина! Вы все дорого за это заплатите. Подождите! — Она раздвинула губы — показав хорошие зубы для своего возраста — в злобной улыбке, и это была чистая, неразбавленная ненависть. — Мастер Дирик хотел пожалеть вас, но я не хочу, — торжествующе закончила она, кивнув на своего спутника, которому явно было неловко.