Это я тебя убила - Екатерина Звонцова

зноя. Лицо щекочет приветливый бриз… странно, очень, будто сами покои Эвера выходят на какой-то другой уголок бухты, но ведь нет. Я встряхиваю головой, неловко топчась на пороге. А собственно, зачем я заглянул? Просто убедиться в очевидном – что Эвера нет? Ну конечно, я и знал, что нет.

Видел я, как все они уходили: Орфо, принцесса Клио, он и те двое кудрявых мальчишек самой воинственной наружности. Они вывалились на крыльцо дружеской толпой, но по мере того, как отходили дальше, компания разламывалась, словно сухая корка: посол доброй воли стремилась вперед, ее целеры – отстать, а Орфо с Эвером… Орфо с Эвером стремились к чему угодно, кроме друг друга, и так было, пока я не потерял их из виду. Это подпортило мне без того скверное настроение. Неужто ничего не получится? Нет, я более чем понимаю моего бедолагу, сама мысль о том, как он провел последние годы, тошнотна. Я могу представить, что он видит во снах. Понять, почему мало ест и странно смотрит. Принять его слабый голос, тусклую улыбку, медленные глаза. И все же надежда еще не покинула меня, ведь мою дочуру, мою славную чудовищную девочку несложно полюбить заново, простить. Она так переживает. Так старается. Так…

О, если бы у нее получилось. Вот только что получилось?

Может, и получится. И тогда потом, на троне, ей будет больно, потому что…

Да хватит. Хватит. Нет, кир, не мое это дело.

Осматриваясь, разве что не верчусь – противно от самого себя и печально, все сразу. Почему? Не знаю, печаль вот брала каждый раз, как я заходил полить виолы – пока Орфо еще увядала хуже цветов. А противно, наверное, потому что хочется найти в белом чужом порядке не тленную тоску, а надежду – что все наладится, здесь, а значит, всюду. Надежду в цветах, доверчиво раскрывших бутоны. Надежду в чистых вещах со скромной вышивкой – тех, что в шкафу. Надежду в стеллажах с медицинскими книгами, с которых позавчера, пока Орфо натирала Эверу виски маслами, я украдкой смахнул пылищу: ничего не могу поделать, пылищу не выношу. И…

Да. И в боевой перчатке со стальными когтями, той, что лежит посреди стола и скалится солнечными бликами, мне с моим дурным умом тоже видится надежда. Эвер не выбросил ее и даже никому не отдал. Свое старое оружие. Часть своего ужаса. Останки Монстра. Может, он…

Снова ветер, горячий, в спину. Закрываю глаза и стою какое-то время, потом скорее прохожу к столу и бессознательно хватаю перчатку, пытаюсь зачем-то надеть. А-а-ар, не лезут пальцы. Толстовата, крупновата моя лапа, ладонь Эвера даром что длинная, жилистая, ладная, а все же хрупче, нежнее. Не рука это раба. Да, можно, можно сказать «рука раба, которого холили», если не затошнит от слов и их сути. Но нет, нет, кир.

Не рука раба. Далеко не впервые мысль пронизывает до костей, когда я возвращаю перчатку на место и бреду к кровати. Туда меня не раз несло в дни полива виол. Так я даже у Лина не сидел, а тут – опять сажусь. Рассеянно провожу ладонью по аккуратному покрывалу, щупаю подушку, прохладное резное изголовье. Пахнет хвоей, мятой: не сильно, но ноздри щекочет, и мысли послушно бегут туда, куда я их последние четыре года не пускал. Нужды не было. Смысла. А вот прежде они гуляли там вольнее дельфинов в закатных заливах.

Когда мне показали пленных с «Эфиратуса» – последнего из потопленных физальских кораблей, – я ведь сразу его заметил. Эвера. С этим тонким лицом, белокурыми волосами, изящными руками. Люди лежали в ряд, с ними возились медики, а я все смотрел на него, задаваясь вопросом: чего, принц? Сын какого нобиля, и это сейчас, когда мы в шаге от перемирия? Ох, не оберемся проблем. На Эвере был ошейник, чудовищный шмат кожи, весь в белых ониксах и с притупленными, но все же внушительными шипами внутри. Верный знак, но я не замечал, а как заметил, решил, что какая-то ошибка. Потом нашли клеймо. Стало не до тайн происхождения, надолго, а все же не навсегда.

Позже я не раз расспрашивал Эвера о прошлом – так да этак. Но мать он не помнил, не помнил отца, не помнил вообще никого рядом, кроме других детей-рабов и торговца, потом – кроме хозяина и его прислуги. Я спрашивал, точно ли, не странно ли, но Эвер только поджимал губы, закрываясь. Ему не то чтобы неприятно было говорить об этом, он просто не видел смысла. Умом отсутствие смысла понимал и я, но что-то во мне не унималось. Не руки раба. Не нрав раба. Не ум раба. Есть подвох, и не спишешь на воспитание в большом поместье благородного – тьфу, да чтоб он жрал гранаты с земли и гадил потом морскими ежами! – медика.

Когда мы изредка стали списываться с физальскими нобилями, я даже позволил себе завидную глупость. Попробовать выпытать, а не потерял ли кто из них лет шестнадцать назад сыночка, ну мало ли, может, украли младенца? Нет ли незаконнорожденных отпрысков у Гринориса? А? Я ничего не добился, кроме едких напоминаний: «Вы, уважаемый гирийский король, лишили нас множества чудесных детей, так на что намеки?» Да и сам я вскоре почувствовал себя глупо, в конце концов, это ж театр. Мыльная трагедия или даже мыльная комедия, постановки самого дешевого толка – те, куда ходят промыть гнойные раны реальности. Там да, там каждый второй храбрый раб, добрый нищий да благородный разбойник – дитя короля, нобиля, гоплита на худой конец. В жизни так особо не бывает. Вот и Эвер… может, правда воспитание? Наложилось на хорошую наследственность? Рабы – они ведь разные; иные, едва вырвавшись на волю или даже просто пригревшись возле неравнодушного владельца, здорово выбиваются в люди. Поэты среди них бывают, философы, скульпторы…

Эвер обычный бедный мальчик. Которому повезло попасть к нам. И если правда сложится, как мне видится; если Орфо за него захочет замуж… ну подумаем; алмаз огранен уже, нужно лишь дать титул и землю; главное, принял бы… Так думал я четыре года назад, ободряясь еще и тем, что не королеву буду замуж отдавать, волшебницу всего лишь. Как смешны эти мысли теперь и как снова горько от правды: Эвер лишь раб, освобожденный, но не освободившийся. Не потому горько, что замуж мне теперь отдавать королеву – да не за кого, – а потому, что мне, кабану старому, нужно было внимательнее смотреть по сторонам. Под ноги, на