Это я тебя убила - Екатерина Звонцова

Я вздыхаю снова. Не признавать ведь: «С твоим нравом тебе и правда лучше быть подальше от Орфо, когда она освоится в правлении». И я лишь ровно предлагаю:

– Подумай. Время у тебя есть.

Точно больше, чем у нас. Ох, Орфо.

– Ладно, мальчик. Дела.

Бросив это, выдержав его тоскливый взгляд, я оставляю душный темный зал, чтобы вернуться к себе и еще час убить на тайные декреты. Тайные, тайные… р-р-р, из-за того, что они тайные, они не приносят никакого успокоения. Всякий раз оживает перед глазами уродливая картинка: Орфо на коронации падает замертво с раздавленным черепом – и Гирия остается в хаосе безвластия, перед которым я бессилен. Что с ней будет? Правила просты, она не может остаться без короля. Патриции, конечно, какое-то время подержат ее на плаву, но дальше, когда боги начнут насылать беды и придет время борьбы…

Открыто назначить кого-то заменой, даже гипотетически, я не могу. Во-первых, сразу подстегну вопрос: «А с принцессой что?» – а во-вторых… они все почти в равной степени достойны, но абсолютно все – недостаточно готовы, ну а плебс не готов к ним. Патриций – должность тоже публичная: это значит, в определенные дни принимай людей в доме, решай их вопросы, выступай перед ними, будь им родным отцом или матерью. Отвечаешь ли ты за деньги, границы, правопорядок, семью, что угодно, люди знают тебя и вхожи к тебе. У всех моих патрициев есть взлеты и падения, поклонники и ненавистники. Но вот в чем суть: сложно это – сменить королевскую династию, давно у нас такого не было и может не кончиться добром. Никого в Сенате плебс не любит до фанатизма. Никого. Никого, меня в том числе, не любят так внимательно, верно, с таким желанием постоянно лицезреть и рукоплескать, как…

Тебя, Валато. Кажется, в последний раз в нашем королевстве так любили лишь тебя. И если еще недавно я считал, что это отлично, не нужны нам фанатики, то теперь сомневаюсь.

Ветер врывается в окно – снова знойный, колкий. Дрожат бумаги на столе, я накрываю последний декрет ладонью, а потом, скрипнув зубами, все же вписываю на пустое место несколько имен. Патриций по здоровью и благоденствию: если и любят кого хоть немного больше, чем прочих, то его – за вечную готовность спасать лично, умное доброе сердце, шутки и целую гроздь побежденных эпидемий. Патриций границ и связей: харизматичен, терпелив, лично подписал мир с Гринорисом и приложил все силы, чтоб дипломатия Орфо удалась. Патриций по торговле: умница, не знающая шор, помогла нам наладить отношения с Восточным и Диким континентами и щедра в праздничных помилованиях. Юна, в возрасте Эвера, но все-таки…

Оперение ручки дрожит, дуновение опаляет и кисть. Иногда мне кажется, что это ты, мой призрак. Пропади. Тебя здесь нет.

Запечатав и убрав декрет, встаю, потираю глаза. Вот и все, улегся ветер, но с печалью сложнее. Моя Валато… знала бы ты, как мне не хватает тебя, как не хватает того ясного рассудка, который был свойственен тебе, когда мы встретились: ты, смелая принцесса, которую изводили младшие завистливые братья, и я, поставленный охранять тебя и сопровождать. Ты злилась, раз за разом сравнивая меня с бродячим псом. Какой легкой и обаятельной, несмотря на упрямство и недоверчивость к чужим, ты была среди своих, и как все изменилось, когда, защищая тебя, я подставился под стрелу и она вонзилась мне в грудь. Ты всегда умела ценить жертвенность маленьких людей и никогда не прощала малодушие великих. Те патриции, что хотели видеть правителем любого из твоих более ведомых братьев, но никак не тебя… Только гордость от победы, наверное, помогла тебе простить их всех и взойти на престол безгрешной. Они поступили умно, покинув Гирию, когда на пиру после коронации ты насмешливо бросила на их стол ту самую стрелу. Не сомневаюсь, Ромор и Розор не просто так не вернулись с самоцветного острова. И не сомневаюсь, те патриции были одними из первых, кого ты нашла в Физалии, уже нобилями при дворе Гринориса.

Теперь его дворец в руинах. Сколько нобилей, помимо этих, он тогда потерял?

Горячий ветер возвращается, стоит выйти в коридор. Дозорные провожают меня удивленными шепотками: да, верно, должен я работать, как всегда в эти часы; немало бумаг ждет моих глаз и росчерка. Увы. Голова словно хлопком набита, в ней с трудом держатся мысли и дошло уже до того, что мне чудится тяжелый взгляд в затылок – постоянный, пылающий, злой взгляд. От этого взгляда я и стремлюсь уйти, петляя, спускаясь по одной лестнице, по другой, кочуя по коридорам, комнатам и галереям… Но исчезает он только после бессмысленной прогулки, за которую я вспотел и выдохся. Снова здесь. Снова в Королевской башне, на нашем жилом этаже. Вся моя жизнь – круги.

Здесь сейчас тихо и даже прохладно, только бесконечная пыль кружит в ленивом небесном золоте. Часовые клюют носом, а я не заставляю их вставать навытяжку. Миную двери, которые всегда заперты, – три, четыре, пять. Вот и покои Орфо; здесь я поворачиваю ручку, но дочура не пренебрегла осторожностью, как и обычно в последнее время. Возможно, дверь даже заперта изнутри, а не снаружи – чтобы Скорфус в случае чего мог выбраться, а никто другой не мог войти. Мне вроде дела нет, но мысль – прежде Орфо такой не была, полагалась на целеров – горчит и вяжет прогорклой ежевикой. С другой стороны, она не ребенок уже, а девушка, у которой свои секреты, боги знают какие: от противозачаточных эликсиров на трюмо до портретов возлюбленных под подушкой. Возлюбленных… Пройдя еще немного, я снова невольно думаю о том, кто, в отличие от нее, запирал покои всегда. Неважно, был ли он внутри или снаружи. А вот сегодня он этого не сделал. Не очень удивительно: живя в пещерах, наверное, от дверей отвыкаешь.

Дверь сама привлекает внимание, скрипнув, и я замираю против нее. Приоткрытая едва на фалангу пальца, она маячит перед глазами назойливее мухи – или просто я больше ни шагу не могу сделать? Да что… мне что? Повторяю это про себя словно молитву, в то время как нога сама уже делает шаг, а ладонь берется за резной металлический извив ручки.

Холодная, разительно холодная в этой густой духоте: каждый гравированный листочек плюща будто изо льда. Прохладно и внутри – хотя окна не зашторены, распахнуты, и крупные виолы нежатся на солнце, явно не страдая от