Дядюшка Наполеон (пер. Н.Кондырева, А.Михалев) - Irag Pezechk-zod

– Ну, вы, наверно, не хотели, чтобы Лейли и Пури здесь оказались, чтобы дядюшка не мог, если очнется, послать за нотариусом и оформить их брак.

Мгновение Асадолла-мирза смотрел на меня, и в глазах его отражалась какая-то странная тоска. Обняв за плечи, он притянул меня к себе, помолчал, потом сказал:

– Ну, теперь здесь столько народу собралось, что от нас с тобой никакого проку не будет… Поехали лучше ко мне обедать.

– Нет, я не могу… Я должен быть здесь.

– Зачем это, интересно? Ты что – врач или кислород давать умеешь?

Тут взгляд его скользнул вдоль больничного коридора, он вскочил и потянул меня за руку.

– Бежим отсюда… Здесь дурно пахнет. Не видишь, что ли, Фаррохлега-ханум пожаловала.

Он потащил меня за собой и, когда мы проходили мимо отца, сказал ему:

– Я заберу мальчика к себе… Что ему зря торчать в больнице? Пообедаем, потом вернемся.

Отец с матерью были только рады.

По дороге Асадолла-мирза болтал о всякой всячине. Было ясно, что он хочет отвлечь мои мысли от дядюшки и недавних событий.

Когда мы вошли в его гостиную, он сразу направился к шкафу и налил два бокала вина.

– Выпей стаканчик… Мы сегодня так устали и измотались, что заслужили небольшую выпивку.

Потом он настоял, чтобы я выпил еще бокал.

– А больница действительно отличная… Если я заболею, обязательно лягу туда… Видел, какие сестрички там – пальчики оближешь. Знаешь эти стихи Саади: «Был в Мерее врач, словно ангел, хорош. Станом прекрасным на тополь похож». Ты читал?

– Дядя Асадолла, мне как-то не до того.

– Тогда выпей еще. Пей, говорю тебе! Молодец…

Он бросился в кресло и продолжал:

– Я когда-то был вроде тебя… Такой же сентиментальный… меланхоличный. Но время меня изменило. Тело человека куют в маминой кузнице, но душу его выковывает время… Ты слышал историю про мою бывшую жену?

– Нет, дядя Асадолла. То есть я знаю, что вы женились, а потом развелись с ней.

– Так просто? Женился, потом развелся… Тогда садись, я тебе расскажу.

– Не надо сейчас, дядя Асадолла.

– Моменто, значит, тебе надо еще выпить.

– Нет, у меня уже голова кружится… Рассказывайте!

– Мне было лет семнадцать, когда я влюбился… Влюбился в свою дальнюю родственницу… Словом, во внучатую племянницу небезызвестной Фаррохлега-ханум. Девушка тоже увлеклась мною… В сущности, детская или юношеская любовь не возникает самопроизвольно. Это родители толкают на нее детей. С первых дней ребенок слышит шутки старших: «ты мой зятек», «ты моя невестушка». А потом приходит пора влюбиться, вот он и влюбляется в ту самую невестушку. Я влюбился именно так. Но пока наши родители узнали об этом, семья уже разорилась.

Ее отец приискал жениха побогаче, мой отец тоже нашел мне богатую невесту. Не такую уж богатую, впрочем… Ну, к примеру, с земельной рентой в двести туманов. Однако мы не покорились. Мы стойко выносили всю ругань и нападки, пока нас не поженили. В тот день нам представлялось, что начинается райская жизнь… Мне целых два года даже в голову не приходила мысль о другой – казалось, в мире существует только одна женщина, моя жена. Земной и потусторонний мир, сон и явь, прошлое и будущее – все воплотилось для меня в этой женщине… Очевидно, около года жена испытывала такие же чувства, но понемногу ее отношение ко мне стало меняться. Мне неохота вдаваться в подробности, но на второй год, когда я со всех ног летел домой с работы, она считала это признаком того, что мне больше некуда пойти. Если я не глядел на других женщин, то якобы потому, что был ни на что не способен…

Он подлил себе вина и продолжал:

– Помнишь, ты несколько раз спрашивал меня, чья эта карточка?

Асадолла-мирза ткнул пальцем в фотографию мужчины в арабском головном уборе, годами стоявшую на камине у него в гостиной.

– Помню. Кажется, один из ваших друзей, верно, дядя Асадолла?

– Моменто. Я всегда говорил тебе, что он один из моих старых друзей, но это не так. Это мой спаситель.

– Спаситель?

– Да, потому что однажды утром моя жена сбежала с сим неотесанным арабом. А потом, когда я развелся с ней, стала женой этого самого Абдолькадера Багдади.

– Дядя Асадолла, этот араб увел у вас жену, а вы вставили в рамку его фото и украсили им камин?

– Ты еще наивный ребенок. Если тонешь в океане и в последнюю минуту, когда уж душа с телом расстается, тебя вытащат из воды, то, будь твой спаситель хоть крокодилом, тебе он покажется краше Жаннет Макдональд.

– Все-таки, по-моему, дядя Асадолла, оставлять на камине эту карточку…

– Моменто, – перебил меня Асадолла-мирза, – прибереги пока свои соображения на этот счет, через несколько лет расскажешь. Я только хочу описать тебе Абдолькадера. Его превосходство передо мной было в том, что я разговаривал с ней нежно, а он – грубо и резко, что я мылся каждый день, а он – раз в месяц, что я даже перышко зеленого лука проглотить боялся, а он съедал целые килограммы лука, чеснока, редьки, я читал стихи Саади, а он отрыгивал… При всем том я в глазах жены был тупицей, а он – мудрецом, я был человеком пустым, а он – интересным, я грубым, а он – обходительным. Хотя спутником он, наверно, был хорошим… На это он годился… Одна нога тут, другая – уже в Сан-Франциско.

Я пристально смотрел на фотографию араба, стоявшую в рамке на камине, а Асадолла-мирза все говорил, говорил… Зачем он завел этот разговор? Наконец я остановил его:

– Дядя Асадолла, зачем вы рассказываете мне все это?

– Затем, чтобы немножко вразумить тебя. Объясняю тебе вещи, которые тебе потом волей-неволей придется узнать.

– Значит, вы хотите сказать, что Лейли…

– Нет, я говорил не о ней, – прервал он меня, – но я должен тебе заметить, что, если Лейли и отдадут за Пури, ты не так уж много потеряешь… Если она в один прекрасный день захочет бросить мужа ради какого-нибудь Абдольхалега Мосули, так пусть уж лучше за Пури выходит.

– Дядя Асадолла! Дядя Асадолла! Вы не знаете, как я люблю Лейли. Вы тоже любили, но моя любовь…

– Твоя любовь высшего сорта… Никто и не сомневался.

– Но если этот дядюшкин план действительно существует и, когда он поправится…

– Короче, если брак состоится, ты покончишь счеты с жизнью. Знаю. Похоже, что план действительно существует, так как нотариус приходил.

– Что? К дядюшке приходил нотариус?

– Правда, по другому делу. Вчера вечером, как раз когда тебе было совсем плохо, позвали нотариуса. Нотариуса и муллу Сеид-Абулькасема… У дядюшки оставались пять тысяч туманов сбережений Маш-Касема. Вместо них он отдал Маш-Касему какой-то забытый богом пустырь, – тут в пригороде, – гектаров пять, не больше, – которому грош цена. Маш-Касем приходил вчера – точно кабан раненый; тут-то я все и понял. Он, бедняга, страшно расстроился, но боялся противоречить дядюшке, как бы тому хуже не стало, потому и согласился. Ну, а затем…

– Дядя Асадолла, раз нотариус приходил, почему же они не оформили брак Лейли и Пури?

Асадолла-мирза некоторое время молчал. Я не сводил с него глаз. Наконец он пробормотал:

– Ну, и с этим тоже все.

И положил свою руку поверх моей.

Не знаю, сколько времени я оставался в оцепенении. Голова моя была в каком-то тумане. Его слова, как звук заевшей граммофонной пластинки, все время отдавались у меня в ушах, хотя я не понимал как следует, что они значат.

Много раз потом я мысленно возвращался к этим минутам, пока не смог восстановить в памяти все подробности.

Асадолла-мирза описал мне, как накануне вечером дядюшка призвал к себе Лейли, Пури и дядю Полковника и сначала произнес перед ними взволнованную и горестную речь, а потом потребовал выполнить его последнюю просьбу. В результате в тот же вечер Лейли и Пури официально стали мужем и женой.

Но сколько я ни собирал разрозненные детали нашего разговора, мне не удавалось воссоздать из них свои собственные ощущения. Единственное, что запечатлелось в моем мозгу, были стрелки часов, старинных фамильных часов, стоявших на камине рядом с фотографией Абдолькадера Багдади. Они показывали без четверти три. Эти часы напомнили мне, что тринадцатого мордада тоже без четверти три началась моя любовь.

В тот же вечер горячка вернулась ко мне, но на этот раз несколько дней температура была такой высокой, что я почти ничего не сознавал. Даже сгоны, слезы и причитания всего семейства по поводу дядюшкиной кончины, последовавшей к концу дня, не оставили ясных воспоминаний о себе.

На третий день болезни меня, по настоянию Асадолла-мирзы, перевезли в больницу. Никто не мог определить, что со мной. Доктор Насер оль-Хокама по-прежнему настаивал, что это тиф, больничные врачи отвергали его диагноз, хотя никакого другого тоже не предлагали. Больше всех обо мне заботился Асадолла-мирза. Потом я узнал, что, когда меня должны были выписать, он уговорил дядюшкину вдову уехать с детьми в Исфахан, к ее брату, а поскольку его самого правительство посылало в Бейрут, то он упросил отца, чтобы мне разрешили отправиться вместе с ним и после выздоровления продолжать там образование. Стояло лето, когда мы с Асадолла-мирзой отбыли в Ливан. Я прожил там до конца войны, а затем перебрался оттуда во Францию. Лишь после долгого отсутствия я вернулся в Тегеран, все еще не избавившись от бремени моей несчастной любви.