Дядюшка Наполеон (пер. Н.Кондырева, А.Михалев) - Irag Pezechk-zod

– Господин Практикан прав, – подхватил Асадолла-мирза. – Разве там бывает самоварный кран? Ну пусть даже бывает – каким образом туда попала голова господина Полковника? Если только, не дай бог…

– Да заткнись ты, Асадолла, – истошно заорал Дустали-хан.

Вместо ответа Асадолла-мирза повернулся к Ширали:

– Ширали, оставьте нас ненадолго одних… Но мне еще нужно вам кое-что сказать, если вас не затруднит, подождите внизу, пока я вас позову.

Дустали-хан, который от силы нахлынувших на него чувств совсем забыл о Ширали, опять позеленел.

– Асадолла, ты меня погубить хочешь, – пролепетал он.

Тут наконец вмешался мой отец.

– Успокойтесь, Дустали-хан, – решительно сказал он и, обращаясь к Асадолла-мирзе, мягко добавил:

– Асадолла, угомонись. Ты же видишь, что аге дурно… А Полковника обварили!

Ширали вышел из комнаты, дядя Полковник, громко охая, простонал:

– Кто же мной, несчастным, займется? Вспомнит обо мне хоть кто-нибудь?…

– Потерпите немного, господин Полковник, мы все о вас помним, но аге плохо… Надо сначала привести его в чувство.

– А мне, значит, хорошо?… – чуть ли не плача протянул Полковник. – У меня все лицо горит, словно его в печь засунули…

– Да вы руки-то примите, поглядим, что там случилось…

Тут прибежал Пури и, задыхаясь, объявил, что доктора Насера оль-Хокама нет дома. Пока мой отец и Маш-Касем вливали дядюшке в рот шербет, Асадолла-мирза почти силой отвел руки Полковника от лица. Подбородок и губы у него чуть покраснели. Асадолла-мирза насмешливо произнес:

– О-о! Смотрите, кожа вся слезла, мясо видно!

Маш-Касем, приняв всерьез его слова и даже не взглянув на Полковника, заголосил:

– Ой, родимые вы мои, это что же творится!… У господина Полковника вместо лица, извиняюсь…

Асадолла-мирза, догадавшись, с чем Маш-Касем хотел сравнить лицо Полковника, оборвал его:

– Что ты шум поднимаешь, Маш-Касем? Я пошутил. Смотри, только чуть-чуть покраснело.

Но Маш-Касема нелегко было унять:

– Ей-богу, ваша милость, зачем врать? До могилы-то… Я насчет ожогов этих прямо мастер, лекарь то есть. От такого ожога только одно средство есть.

– Какое средство? – оживился дядя Полковник. – Что нужно сделать?

– Ей-богу, зачем врать? Вы, конечно, не обессудьте… Надо взять мочу от дитя малого и этой мочой полить…

Асадолла-мирза хотел было возразить, но передумал и после секундного колебания подхватил:

– Я тоже об этом слышал. Только где нам искать это дитя малое?

– Ничего, ежели какой побольше, тоже сгодится. Лишь бы совсем старый не был… Коли меня спросить, то, по моему разумению, Пури-ага для этого дела подойдет, не пропадать же добру.

Тут дядя Полковник завопил во всю мочь:

– Да прекратите вы наконец! Вы уж готовы всякую пакость мне на голову лить!… Чем глупости болтать, Маш-Касем, принес бы масла немного. Миндального принеси или касторового… Ступай, чего ждешь!

– Слушаюсь, бегу… Но только мое средство все равно лучше.

– Ну так попробуйте, большого вреда не будет, – предложил Асадолла-мирза, но Пури, по обыкновению шепелявя, бурно запротестовал:

– Что за невежество! И потом мне сейчас не хочется…

Дядя Полковник готов был опять поднять крик, но тут вернулся Маш-Касем с большой деревянной ложкой в руках:

– Ей-богу, ваша милость, ни миндального, ни касторового масла нет. Вот я с кухни немного подсолнечного принес…

Делать нечего, пришлось смазать кожу дяди Полковника подсолнечным маслом. После этого он немного успокоился и заявил:

– Ладно, наплевать, если и помру… Вы бы лучше о братце позаботились.

– Не тревожьтесь, – раздался голос отца, – ага начал дышать ровнее… Скоро придет в себя… Только, пожалуй, лучше вам перейти в другую комнату, чтобы ага мог здесь немного полежать, пока окончательно не оправится.

– Я тоже думаю, лучше было бы нам уйти отсюда, – поддержал его Асадолла-мирза, – здесь будет потише… Давай, Пури. Пошли, Дустали!

Но Дустали-хан, плотнее усевшись в кресло, заявил:

– Я дал клятву, пока не кончится разбирательство, шага отсюда не сделаю. Останусь здесь, пока ага в себя не придет. Пусть рассудит меня с дорогим зятьком!

Тут же подал голос и Практикан:

– И я тоже. Буду дожидаться, пока ага своего родственника не укротит.

– Выходи, Дустали, – повелительно сказал Асадолла-мирза.

– Говорю тебе, с места не двинусь!

– Ах, не двинешься?… Моменто, моменто… Эй, Ширали!

– Ох, пожалеешь, да поздно будет… Давай, зови его, а я погляжу, как ты при нем про его жену речь поведешь.

– Ваше высочество, бога за вас молить буду, – вмешался Маш-Касем, – если этот Ширали до сих пор своей жене окорот не сделал, так это потому, что никто ему сказать не решается, чего она тут проделывает. А как решишься-то? Вы про Уста-Гуляма забыли?… А про подручного пекаря?… От того, кто ему слово скажет, мокрое место останется… Да он и дом, где такое услышит, спалит начисто!

Прежде чем Асадолла-мирза успел возразить, сквозь плотно сжатые губы дядюшки Наполеона прорвался стон. Все столпились вокруг него.

Несколько мгновений спустя дядюшка открыл глаза. Он долго озирался по сторонам, потом слабым голосом произнес:

– Не понимаю, почему это я…

Затем он, видимо, вспомнил, что произошло:

– Ефрейтор… Вместо полковника – ефрейтор-индиец!

Асадолла-мирза поспешно сказал:

– Моменто, ага… с ним мы счеты свели, прогнали прочь с позором. Что о нем вспоминать.

Дядюшка некоторое время отрешенно молчал, потом проговорил как бы про себя:

– Выгнали его… выгнали… Это хорошо… Хорошее дело… Мне уж недолго осталось, но вы не должны терпеть позор! Мы вместе сражались, рука об руку, плечом к плечу… А теперь вместе будем в плену.

– Братец, братец, – с беспокойством окликнул его дядя Полковник. Но дядюшка Наполеон, казалось, не слышал его. Все с тем же отрешенным видом он продолжал:

– Да, мы оказались в плену, но в плену почетном… Мы сберегли свое доброе имя, свою честь! В истории будет записано: великий полководец сопротивлялся до последней возможности…

– Братец, братец!

Дядюшка Наполеон повернулся к нему, минутку рассматривал, потом ласково спросил:

– Почему у тебя все лицо в масле?

– Братец, ведь обожгло мне лицо-то…

– Обожгло?… Обожгло лицо?… Я рад за тебя. Это ожог храбреца, это не клеймо труса!

Потом оглядел остальных:

– Видишь, Дустали? Видишь, какова жизнь великих полководцев?… Ты тоже разделишь со мной почетный плен!

Дядюшка умолк. Присутствующие с тревогой переглядывались. Молчание прервал Дустали-хан:

– Ага, да я уж и сейчас пленник. Пленник этого злодея безжалостного… Я останусь здесь, пока вы не рассудите меня с этим человеком, с этим бла-го-родным господином Практиканом Гиясабади!

– С Практиканом Гиясабади? Практикана тоже захватили вместе с нами?… Дорогой ты мой…

Практикан, с изумлением взиравший на дядюшку, пробормотал себе под нос:

– Нет, ему уж совсем в голову вдарило!

Дустали-хан тут же залепил ему увесистую пощечину:

– Отцу твоему вдарило, мерзавец бессовестный!

Практикан ответил ему затрещиной, и они было сцепились всерьез, но единодушный окрик отца и дяди Полковника заставил их разойтись. В этот момент дядюшка Наполеон с трудом поднялся на ноги – казалось, он и не заметил драки и, пошатываясь, побрел к двери:

– Я пойду собираться.

Асадолла-мирза бросился к нему:

– Моменто, моменто… Ага, позвольте… Ага, разрешите помочь вам!

Дядюшка Наполеон, не оборачиваясь, так же тихо сказал:

– Асадолла, ты? Вот и мой черед наступает… Но ведь со славой уйду, Асадолла? Плен, вот моя доля… Но я не запятнал себя!

Дядюшка Наполеон, поддерживаемый под руки Асадолла-мирзой и Маш-Касемом, пошел к выходу. Остальные с похоронным видом двинулись за ними.

Отведя дядюшку домой, Асадолла-мирза вернулся к нам. Он был тих и печален. Первым заговорил отец:

– Во всем виноват этот идиот Дустали-хан, всю музыку нам испортил.

– Моменто, моменто, уверяю вас, что ага, не отдавая себе отчета, стремился оказаться в этом самом плену! Он убежден, что рука судьбы начертала ему жребий, подобный наполеоновскому. Остается только благодарить бога, что заявился Дустали, и события приняли такой оборот. Я уверен, что, даже если бы индиец предоставил ему все возможные привилегии, он все равно к чему-нибудь прицепился бы, нашел бы предлог и напустил бы на «посла» мясника Ширали, так что без скандала не обошлось бы.

– Что же теперь делать, как вы думаете?

– Ей-богу, я до сих пор никак в себя не приду. Надо подождать, посмотреть, как будет складываться обстановка.

Через три дня после переговоров с ефрейтором Маш-Касем рано утром знаками вызвал меня в сад и сказал, что Лейли желает меня видеть.

Лейли сидела в беседке, такая милая и скромная в своем сером школьном халатике. Но при виде ее опухших испуганных глаз у меня защемило сердце: она, наверное, проплакала всю ночь. Когда же я узнал причину ее смятения, сердце мое сжалось еще сильнее.