Королева Виктория - Филипп Александр

Ее голубые, слегка навыкате глаза постоянно были мокрыми от слез, а у упрямого рта залегла горькая складка. Она отказывалась скрывать свою бледность под пудрой и румянами. Приехавшая навестить ее Вики была потрясена. «На нашу дорогую мамочку трудно смотреть без слез. Она такая молодая и красивая в своем белом чепце и вдовьей вуали. Она теперь всегда спит, накрывшись папиным пальто и положив рядом с собой на кровати его красный домашний халат и несколько других его носильных вещей. Бедная мама навсегда обречена ложиться одной в постель и вставать одной. Она любила бедного папу так, словно они только вчера поженились. Она так хотела родить еще одного ребенка. Мы все сейчас чувствуем себя неприкаянными, словно стадо, оказавшееся без пастуха», — писала она Фрицу.

10 февраля королева отметила бы с Альбертом двадцать вторую годовщину их свадьбы. Этот благословенный день, наравне с днем рождения принца-консорта и днем его смерти, стал священной датой, которую следовало провести в молитвах. Поэт Теннисон, живший по соседству, прислал Виктории экземпляр своих «Idylls»[84], посвященных памяти «Альберта Доброго». Но не расставалась она с другой его поэмой — «In Memoriam»[85]. Она читала и перечитывала ее:

И осталась я в одиночестве, почти потеряв надежду,Жизнь, мысли — это не тот багаж,Что нужен был безутешной вдове в ее скитаниях по печальной земле,Где все, что попадалось мне на глаза, все напоминало о нем.

17 февраля она писала лорду Дерби: «Выразить словами скорбь королевы и ее глубочайшее отчаяние почти невозможно: кажется, что любое чувство тонет в этой безбрежной тоске. Она видит, как на деревьях набухают почки, как удлиняются дни, как распускаются первоцветы, но сама продолжает жить в декабре».

Она, которой вечно было жарко, теперь постоянно дрожала от холода в своих черных одеждах, она похудела и жаловалась на мигрени и полный упадок сил.

Она вернулась в Виндзорский дворец, где ее ждало тяжелое испытание: это были бесчисленные напоминания об Альберте, от которых никуда было не деться. В прихожей на круглом столике на одной ножке лежали его перчатки и охотничья шляпа, лежали так, будто он только что положил их туда. Она запретила их трогать. Все, что в той или иной степени имело отношение к принцу, переходило в разряд мемориального. Так, один мемориальный камень был установлен на том месте, где Альберт подстрелил своего первого оленя, другой — где он сделал свой последний выстрел. Голубую комнату превратили в музей, стены там перекрасили, на кровать положили короны.

Каждое утро горничная приносила туда свежие цветы. А Ричард, лакей принца, каждый день выкладывал на диван костюм хозяина, его жилет, его носки, рядом ставил его обувь. В туалетной комнате всегда был наготове кувшин с горячей водой, словно принц пойдет сейчас бриться. Каждый вечер Ричард готовил на завтра свежую рубашку, менял манишку и манжеты. За несколько недель до смерти хозяина он собирался уйти на пенсию. «Прошу вас, останьтесь, мистер Ричард, мне недолго осталось жить», — попросил его принц.

Фотограф запечатлел Альберта на смертном одре. Одну из этих фотографий Виктория приказала размножить и повесить на спинку каждой из их супружеских кроватей в Виндзоре, Осборне и Бальморале, справа, как раз над тем местом, на котором ее супруг по ночам лежал рядом с ней. Уильяму Тиду она заказала бюст принца-консорта, первый из поставленной затем на поток серии, которая принесет скульптору целое состояние. Один из этих бюстов всегда будет находиться рядом с королевой, где бы она ни была, и каждый раз, когда ее будут фотографировать, он тоже будет в кадре, чтобы напомнить миру, что Альберт продолжает царствовать.

Вся Англия скорбела вместе с королевой и вместе с ней создавала культ этого немецкого принца, которого при жизни упрекала в излишнем пуританстве. Двор носил по нему траур, кареты задрапировали черной тканью, ливреи лакеев и конская упряжь были черными. На почтовой бумаге Виктории появилась черная траурная рамка, причем была она такой широкой, что на странице едва оставалось место, чтобы написать несколько слов.

На Оксфорд-стрит несколько лавок специализировались на продаже черных страусовых перьев для женских шляпок, траурных нарукавных повязок из крепа, фиолетовых попон и черных плюмажей для лошадей. Страну словно придавило свинцовой тяжестью. Никогда еще пасторы с высоты своих кафедр так рьяно не обличали беззаботные радости и легкомысленный флирт, которым предавалась Франция в правление Наполеона III, устраивая бесконечные балы и весело кружась в вальсе под музыку Оффенбаха. Никогда еще англичане не одевались так строго, застегиваясь на все пуговицы до самого подбородка, а поэты и писатели не воспевали так часто смерть.

«Блэквуд мэгэзин» опубликовал на своих страницах стихи, которые следовало петь на музыку «Боже, храни королеву»:

Господи, встав на колени,Три безутешных королевства[86] взывают к тебе:Боже, спаси королеву,Всемилостивый Боже,Облегчи ее ношу и поддержи ееВ глубочайшей, всеобъемлющей ее скорби.Боже, спаси королеву.

Вскоре школьники будут учить, что «никогда в истории нашего государства смерть принца королевской крови не вызывала такой глубокой и такой единодушной скорби».

В мае Виктория приехала в Бальморал, где всё, еще больше, чем где бы то ни было, напоминало ей о принце. Она бродила там по дому из комнаты в комнату буквально в состоянии агонии, Алиса и Аффи поддерживали ее под руки. При виде каждой оленьей головы на стене словно нож вонзался ей в сердце. Она ласково гладила рукой пальто Альберта, его шляпы и килты, и потоки слез изливались у нее из глаз. Ее друга герцога Аргайла, прибывшего в Бальморал по делам правительства, мажордом сразу же по приезде предупредил, что королева весь день непрерывно плакала. Когда его допустили к ней, она лишь слабо кивнула ему головой, будучи не в состоянии произнести хоть слово.

Ее верные гилли переживали не меньше нее: и Грант, и особенно Браун. Этот тридцатишестилетний холостяк с всклокоченной бородой легко проливал слезы. В прошлом году, когда королева сказала ему, что принц никогда не сокрушается, если ему не везет на охоте, он уверял ее: «Любой в ваших владениях подтвердит, что он самый ловкий охотник, ему нет здесь равных». Почти с материнской нежностью усаживал он Викторию в ее «ропy-сhаir» и заботливо подтыкал со всех сторон одеяло, чтобы она не замерзла во время прогулки. Один из первых своих визитов королева нанесла пожилой соседке, похоронившей этой зимой мужа. «Мы плакали с ней на пару, она и я, — рассказывала старуха. — Потом я взяла себя в руки и попросила у нее прощения за то, что позволила себе плакать перед ней. А она ответила: “Что вы, это такое облегчение поплакать с кем-то, кто испытывает то же, что и ты. Вы видели, что к вашему мужу подбирается смерть, я же ничего не увидела. Все произошло так неожиданно”».