Рыцарь золотого веера - Алан Савадж

безумием выходить в океан зимой. Но команда встала на сторону Андзина Миуры, и вот они дома, в самом начале нового года. В начале года по английскому летосчислению. Тысяча шестьсот пятнадцатого. Боже милостивый, подумал Уилл, скоро мне стукнет пятьдесят один. И Сикибу — тридцать. А Джозефу — двенадцать, а Сюзанне — десять. А Мэри? А Деливеранс? Как же он сможет вернуться теперь?

— И в то же время — как же я могу не возвращаться? — спросил он у ветра. Уикхэм обернулся:

— Вы что-то сказали, мастер Адамс?

— Да. Займитесь гротом, мастер Уикхэм, и готовьтесь отдать команду на спуск якоря. Как хорошо вернуться наконец домой, не правда ли?

— Хорошо наконец-то вернуться из этого ужасного океана и ступить на твёрдую землю. — Уикхэм был настоящий щёголь. Даже после годового плавания его костюм сверкал красным в лучах восходящего солнца, на ногах красовались новые чулки. Похоже, что у него неиссякаемый запас чулок — он надевал новую пару при заходе в каждый порт. — Вы отправитесь на север, в Миуру, как только мы разгрузимся?

— После того, как возьму на борт свежую команду. — Уилл смотрел на приближающийся берег. Как избаловались уже жители Хирадо! Когда-то население города высыпало на берег, чтобы поприветствовать возвращающийся торговый корабль. Сейчас же на пристани виднелась лишь горстка людей, из которых большинство — европейцы. Среди них наверняка Кокс, в нетерпении ожидающий возможности подсчитать прибыль, посмотреть бортжурнал и пометить что-то в своих гроссбухах.

Сердился ли он всё ещё на Сэйриса, который оставил без внимания его совет и всё-таки основал факторию здесь, поблизости от португальцев, голландцев и испанцев? Конечно, для решения Сэйриса имелись веские основания. В Хирадо они были не только в сердце христианской Японии, но и вдали от непосредственного контроля Токугавы. Мышление, прямо противоположное его собственному. Впрочем, европейцы опасались клана Токугава, особенно в случае смерти принца. А этого, конечно, ждать осталось не так уж долго. Интересно, думал он, может быть, именно в этом истинная причина того, что он так тянет с решением? Покинуть это место, сказать себе — я больше никогда не увижу Иеясу, никогда больше не почувствую, как затягивают меня в свою глубину эти бездонные глаза, никогда больше не разделить чашку сакэ с этим тонким, блестящим мудрецом, не насладиться его бессмертным напористым, требовательным духом… Это было выше его сил. Лучше уж оставить решение неумолимой природе.

Но сейчас время размышлений и тяжких раздумий позади — во всяком случае, на ближайшее будущее. Как он уже сказал Уикхэму, через несколько дней он снова отправится в путь — в Миуру. К Сикибу. Тринадцать лет. Боже милостивый! Уже тринадцать лет, как она его жена. Боже милостивый. Конечно, она уже не та девочка. Груди стали побольше. Чуть-чуть. На прежнем плоском животе появились едва заметные складки. И, наверное, ещё морщинка под этим остреньким подбородком. И больше ничего. Сравнить это с подушками жира на его собственных бёдрах, с сединой в его бороде, с замедлившимся восстановлением сил, когда она скользнёт своим ароматным, шелковисто-гладким телом вдоль его тела.

Тринадцать лет, а его сердце бьётся все так же учащённо при мысли о том, что вскоре он снова увидит её. Из-за её тела? Нет. Из-за тех разнообразных мелочей, которые составляли их жизнь, чашки сакэ, которая будет ждать его, прикосновения её руки, быстролётной улыбки, которой она поприветствует его, осмотра его владений, управляемых ею и Кимурой с железной дисциплиной, из-за прогулок по саду, когда она неторопливо будет переходить от цветка к цветку, осматривая их с той же тщательностью, с какой она воспитывала своих детей. Из-за того, как она подворачивала рукава кимоно, усаживаясь за составление букетов. Из-за искусства, с каким она сочетала тонкие стебельки. Из-за поклона, с которым она подаёт ему чашку чая.

Значит, он наконец-то влюбился? Нет, это прошло. Но наконец-то он любит. В этом вся разница. Возможно, больше всего остального он боится нарушить это хрупкое равновесие красоты, которое заставляет его ожидать развития событий вместо того, чтобы подчинить их своей воле.

А что она? Любит ли она его? Она его жена, и она утверждает — а он вот уже сколько лет верит ей, — что этот долг определяет все её существование. Конечно, это так. Но что она чувствует? Что за мысли роятся в этой черноволосой головке? Господи, узнать бы наконец — после тринадцати лет! — узнать бы…

Считает ли она, что он трус? Но ведь жена должна знать своего мужа лучше других. И в то же время — что она знает о нём, кроме того, что он — правитель Миуры, человек, делящий с нею брачное ложе? Она никогда не плавала с ним, ни разу даже не ступила на палубу его корабля. Она не знала ничего о мастерстве, которого он достиг в своей профессии, о переполняющей его душу радости, когда якорь вырывается из донного ила и ветер надувает паруса. Она знала лишь, что однажды он столкнулся с Норихазой и его пришлось спасать. Но тогда его храбрость никак не проявилась, у него просто не было другого выхода. Она знала, что он сражался под Секигахарой, — но там дрался почти каждый японец, способный держать оружие.

— Ждут, как стервятники, — проворчал Уикхэм. — Даже голландцы.

Уилл взглянул на группу, собравшуюся на причале. Теперь они перебрались в шлюпки, чтобы выйти навстречу кораблю.

— Мельхиор? — Он перегнулся через борт. — Здорово, дружище. — Уилл нахмурился, и душа его вдруг ушла в пятки. На лицах встречавших не было обычных улыбок. — Какие новости?

— Самые печальные, Уилл, — отозвался Мельхиор.

— Страна в пучине войны, — прокричал Кокс.

— Что? Что вы сказали? — Он бросился к трапу, чтобы встретить поднимающихся друзей.

— Оглянись вокруг, Уилл, — сказал Мельхиор, — и ты не найдёшь на Кюсю ни одного самурая. Господин Сацума призвал всех вассалов следовать за ним на север по зову Токугавы.

— Но как это случилось?

— Бог его знает, — ответил Кокс. — Эти люди для меня — загадка.

— Это связано с даром огромной статуи Будды храму в Наре, — объяснил Мельхиор. — Ты знаешь, какое большое значение придавалось этому. Сначала её построили, но пожар наполовину уничтожил её, и пришлось перестраивать. Колокол отлили в прошлом году, и принц пожелал, чтобы юноша Хидеёри произнёс слова передачи, ведь он сын Хидеёси. Но отношения между Осакой и Эдо настолько испортились, что Ёдогими запретила сыну покидать крепость. И всё же она совершила ошибку, послав текст речи, чтобы его огласили от имени Хидеёри.

— И это привело к войне?

— Да. Ведь в речи содержались какие-то слова, оскорбительные