Вампиры тут голодные (СИ) - Марс Тони

Герцог бесшумно прошел к креслу и сел. О, если б он только не родился вампиром, кем угодно, только не вампиром, то Аяру бы никто не тронул. Если б он не был вампиром, то не уходил бы на несколько суток, чтоб раздобыть пропитание семье, не оставил ее одну, и никто б ее не забрал.

В то время кто угодно мог иметь раба вампира, а частную собственность других рас алхимики не трогали.

Их народ был не больше, чем пылью под ногами других, и потому вольный вампир — дикий зверь, которого мог присвоить любой, у кого хватит сил.

После гибели жены Касар пытался найти способ изменить судьбу тысяч таких же вампиров, но его эксперименты по смене расы провалились. И когда надежда, хрупкая стеклянная надежда на мирную жизнь разбилась о правду, герцог утопил континент в крови.

Если миру не бывать, то не лучше ли стать тем, кто нападает?

Касар и по сей день корил себя за то, что когда-то верил: обойдется, их минует участь остальных. Но Аяру не минула.

— Когда тебе будет нестерпимо трудно, когда ты будешь сомневаться, правильный ли выбор сделал, — тихо произнес Касар, встретившись взглядом с Кифеном, — помни, что я выбрал другой путь. И не было ни единого дня в моей жизни, когда б я не пожалел об этом.

— Спасибо.

Именно эти слова Степану было так нужно услышать. Теперь ему станет немного легче, ведь он не ошибся, он всё делает правильно.

Глава 54, про тех, кто сердце сжег дотла

— Ты всегда можешь поговорить со мной, если тебе это необходимо. — как бы невзначай бросил герцог.

Ментальное состояние Кифена не на шутку тревожило — да, это, конечно, очень по-вампирьи, держать всё в себе и молча взваливать ненужный груз на плечи. Но еще немного и, Касар уверен, граф сорвется, а это грозит неконтролируемым выбросом магии. Так еще и помереть от этого может.

В общем, Степана надо было спасать, срочно и очень осторожно.

— Почему вы так относитесь ко мне? Потому что я иномирец? — попаданец правда не понимал. Принимать от кого-то в этом мире доброту оказалось так странно и непривычно, что граф непроизвольно насторожился.

Касар, конечно, и до этого относился к Степану нормально, но теперь уж прям как-то слишком дружелюбно. Почти предлагал побрататься.

— Нет. Ты похож на моих детей. — просто ответил герцог.

— А вы на настоящего отца. — обронил граф, тут же мысленно себя отдернув. Не хватало еще начать нести чушь про отцов и детей.

— Ты рос сиротой? — задал закономерный вопрос Касар.

Степан мысленно отвесил себе затрещину за то, что спорол глупость. Что было — то прошло.

И их с Маниэр любовь тоже пройдет.

— Нет. — коротко проговорил граф, с какой-то странной полуулыбкой разглядывая свои сапоги.

Касар сцепил руки в замок. Ему не нравилась недосказанность, но тут всё и без слов было понятно.

— Какой была твоя семья? — герцог не собирался спрашивать о таком, но вопрос сам сорвался с языка.

Кифен ответил не сразу, выдержав короткую паузу, словно трепетно вспоминал о том времени, которое провел в родном мире.

— Моя семья была счастливой. — граф улыбнулся, но глаза печально померкли.

Да, была. Очень счастливой. Давным-давно.

Касар понимающе кивнул, он бы ответил на этот вопрос точно так же.

— Я навещу вас через два-три дня. Нужно закончить с пересмотром обязательных ритуалов и составлением образовательной программы. — герцог встал, секунду помялся на месте, но так и не спросил, каково это, жить в мире, где никто не пытается убить тебя и твоих близких просто потому, что вы рождены другими.

* * *

После разговора с Касаром Степану стало гораздо легче на душе. Уже не так угнетала мысль о расставании с Маниэр — он знал, что поступает верно.

Прошло еще несколько дней, Веце почти полностью оправился, вампиры взаимно сторонились нерабочих разговоров и всячески избегали друг друга.

Это было вполне ожидаемо. Это оказалось крайне неприятно.

Попаданец смотрел на календарь. Пять дней.

У него осталось пять дней, после он исчезнет для этого мира — не будет больше Кифена Вальдернеского, останется только Степан.

И это было прекрасно, но что-то противно ныло внутри.

“Наверно аритмия” — беззаботно подумал граф, — “Или просто желудок.” — продолжал себя обманывать Степан.

Причиной этих болей оказалась Маниэр. Нет, она не отравила и не избила попаданца, вы не подумайте.

Просто изредка бросала мимолетные скользящие взгляды, смотрела тоскливо, обиженно, зло, раздраженно, отчаянно, загадочно, насмешливо, холодно, соблазнительно…

О, как только она на него не смотрела. Они ходили по лезвию ножа и оба знали об этом.

И Маниэр делала это с куда большей решительностью — изводила господина одними глазами, сладкой улыбкой на бледных губах, тихим дыханием, стоя подле него, пока он работал, ненавязчивыми, будто случайными касаниями, а голос ее всегда оставался равнодушно-безучастным.

И это сводило с ума.

Агх, он же твердо решил, что не будет вступать в отношения. Вообще ни в какие. Но что же она с ним делает, что же она творит!

Степан боялся, что даст слабину и поддастся искушению, загубит её. А Маниэр будто об этом молила, крутилась рядом, ухитряясь при этом заставить графа чувствовать, что они избегают друг друга.

Она была коварна, коварнее женщины он еще никогда не встречал.

А руки? Вы видели ее руки? У Степана никогда не было фетишей или чего-то такого, но ее запястья, кисти, пальцы — единственное, что выглядывало из-под рукавов — такие хрупкие, нежные, тонкие — делали ее настолько беззащитной в глазах графа, настолько уязвимой, что в нем лишь сильнее укреплялось желание укрыть ее от всех бед.

Ее руки правда были прекрасны.

Черные волосы обычно всегда были строго собраны, но в последнее время, когда они оставались одни, она стала их распускать. И этот маленький незатейливый жест доверия делал ее еще более желанной.

Он ненавидел красный — цвет крови, но ее глаза находил прекрасными, даже если они и светились мягким алым.

Маниэр любила его той любовью, которую не всем повезет встретить даже раз в жизни — он это знал. И не мог предать.

Только вот у них были разные понимания этого слова.

Для Степана настоящее предательство по отношению к ней — это подвергнуть опасности, не уберечь, не защитить, обречь на жизнь в нужде и лишениях.

Как бы о ее ни любил, он ничего не мог ей дать.

У него нет ничего, что по-настоящему бы принадлежало ему, а кормить Маниэр иллюзиями достатка и светлого будущего… разве это честно по отношению к ней?

И случилось то, чего он никак не ожидал, о чем даже не думал, но это стало его точкой невозврата. Потому что теперь он не имел права взять слова назад или позволить себе дать шанс их отношениям.

Просто не мог.

Доллир вызвал его. Степан вначале не придал этому особого значения: скоро лишение титула, иной причины для встречи он и не представлял.

Признаться, глава старейшин выглядел куда более уставшим, чем в последний раз — видно, герцог хорошенько всполошил всех за те несколько дней, что провел в клановом гнезде.

Сегодня Маниэр вошла в кабинет Доллира вместе с графом. Это стало первым, что насторожило попаданца — обычно она всегда ждала за дверью или прежде получала разрешение войти.

Глава совета старейшин поседел еще сильнее, если это вообще было возможно. Девушка нерешительно прошла из одного угла кабинета в другой, не находя себе места и неуверенно остановилась возле Доллира.

Степан молчал, старик тоже. И только Маниэр колошматило от повисшей тишины, давящей, угнетающей, холодной.

Она стояла рядом с дедом, смотрела в пол и не смела поднять головы. Ей было дурно и Маниэр прекрасно знала, что собирался сказать глава совета старейшин.

Девушка плотно сжала губы, понимая, что надеяться на что-то глупо. Граф уже не раз отказывал ей, как бы она не предлагала ему себя. Разве есть смысл за что-то бороться, если ответ всегда один?

Она устала.