Ненависть - Иван Шухов

Вдруг чьи-то упругие, сильные руки легко подхватили Романа, и вот он взлетел высоко в воздух. Все выше и выше взлетал, как на крыльях, Роман над толпой, бережно принимавшей его молодое тело на простертые руки и снова легко и радостно подбрасывающей его кверху.

Потом Егор Клюшкин и еще несколько подоспевших к нему на помощь казахов подхватили Мирона Вику-лыча.

— Качать дядю Мирона!

— Мирона! Мирона!

— Викулыча! Викулыча! — снова, подобно взрыву, грянули дружные голоса.

Но Мирон Викулыч, вырвавшись из цепких рук Егора Клюшкина, бросился наутек с несвойственной ему резвостью. Однако его тотчас же нагнали около соседней межи Ералла с Кенкой и еще несколько подростков. Ребята, окружив Мирона Викулыча, пытались схватить

его. Но старик стойко, не даваясь им в руки, твердил с напускной угрозой:

— Не подходи, варнаки! Вот напали на старика! Да я-то тут при чем?!

— Мы тебя качать будем высоко, как самого председателя! — сказал Ералла, продолжая наступать на растерявшегося Мирона.

— Не подходи. Не лезь лучше, а то ударю,— сердился Мирон Викулыч, обороняясь от назойливых ребят.

Вблизи сеялки уже качали Аблая. Он взлетал над ликующей толпой, похожий на огромную птицу в ветхом своем чекмене, полы которого трепетали, как распростертые крылья. Ему казалось, что он взмывал под самые облака. И у него захватывало дыхание, замирало сердце, кружилась в жарком хмелю голова.

Л к вечеру, когда все члены интернациональной артели собрались вокруг весело полыхающего костра на нолевом стане, Михей Ситохин торжественно поднес Роману жестяную кружку водки. Низко поклонившись председателю, Михей сказал:

— Покорнейше прошу, Роман Егорыч, уважь честную нашу компанию.

Роман, смущенно озираясь вокруг, не решался взять кружку. Но члены артели вновь заговорили сразу все,

хором:

— Пей, председатель!

— Не ломай стола…

-Не нарушай исконных порядков…

-Выпей за именинников, за наш артельный посев!

- Да ведь я ее, граждане, не очень-то уважаю,—

пытался отнекиваться Роман.— Пусть пьют старики.

А мы, комсомольцы, повременим. Мы — напоследок…

— Нет, извиняйте на этом. Извиняйте. Возражаю,— говорил с притворной строгостью Михей Ситохин, наступал с кружкой на Романа.

И наконец подчинявшись воле коллектива, Роман принял из рук Михея кружку. Наступила тишина,

Роман приподнял кружку над головой, и широкая улыбка осветила его усталое, запыленное лицо.

-Так с чем пас поздравить, дорогие мои товарищи? — спросил он.

С именинником,— снова низко в пояс поклонившись Роману, ответил Михей Ситохин.

— С дорогим праздником,— в тон Михею Ситохину подсказал Климушка.

— Ну, тогда будем здоровы. Пью за вас, верные друзья и товарищи. За такой народ, за его труд выпить не грех. Это, в общем и целом, я хорошо понимаю. Спасибо вам за все, дорогие мои товарищи! — сказал Роман и при всеобщем выжидательном молчании членов сельхозартели легко осушил кружку до дна. Он выпил водку, не почувствовав неприятного запаха сивухи, которого до сих пор не мог переносить даже на расстоянии. А выпив, ничем не закусывая,— да закуски-то, кстати, никакой и не было,— тотчас же присел на тележный одер, сброшенный с передков, и в то же мгновение почувствовал, как качнулась, поплыла под ногами земля. Он смотрел на мужиков, толпившихся около брички, на казахов, на хуторских ребят-комсомольцев, шумно чокавшихся железными кружками, и сердце его пело от неслыханной радости, от гордости за себя, за этот оборванный, усталый, полуголодный, но не унывающий народ. Все его тело, скованное усталостью, вдруг обрело привычное ощущение легкости, здоровья и молодости. Но в голове его зашумели золотые шмели. Мысли путались. «Вот хватил на голодный желудок — и пьянею, как собака. Пьянею…»

Все веселее, все яростнее полыхал на стане, точно тоже охваченный хмелем, костер. Кругом стоял возбужденный, беспорядочный говор и шум. Кто-то уже клялся крестом, богом и матерью в любви. Кто-то пробовал завести песню. Где-то глухо завыла, зарокотала старая степная домбра. Над полевым станом поплыла печальная песня кочевника. А Роман, сидя на тележном одре, медленно покачиваясь из стороны в сторону в такт этой песне, слушал ее с закрытыми глазами. И почему-то напомнила Роману эта протяжная, гортанная песня, исполняемая старым Койчей, о том, как падали в запряжке истощенные, выбившиеся из сил лошади артели, как валились с ног после вечерних упряжек полуголодные люди, замертво засыпая у вечерних костров.

Егор Клюшкин выволок откуда-то старенькую с колокольчиками тальянку и, примостившись на перевернутом кверху дном ведре, развел мехи. Гармошка взвизгнула, зазвенев колокольчиками, и на круг выскочил Михей Ситохин. Подвыпив, он раскраснелся и казался помолодевшим. Молодецки топнув, а затем присев, Михей трижды обошел вприсядку гармониста. Затем на круг

вихрем вылетели Ералла и Кенка и лихо прошлись под одобрительные возгласы зрителей в такт плясовой музыке. Не удержался и Луня. Он, по-бабьи хлопнув в ладоши, тоже прошелся, подпрыгивая, вокруг костра.

А минуту спустя ударилось в неудержимый, озорной пляс, ходуном заходило все становище. Мирон Викулыч, подсев на корточках к гармонисту, выбивал пальцами плясовую дробь по дну подвернувшегося под руку ведерка и прикрикивал, подзуживая пляшущих веселой скороговоркой:

Пошла плясать — На ногах опорки. Дома нечего кусать — Сухари да корки!

Михей Ситохин сразился в азарте пляски с подпаском Ераллой. Выбившись из общего круга, они уже на отшибе один на один разделывали самые замысловатые, головокружительные коленца. То они плашмя падали на животы, то стремительно мчались по кругу вперегонки на коленках, то колесом вертелись через голову. Когда-то все эти молодецкие приемы замысловатой пляски были по силе молодому и подвижному Михею. По сейчас он заметно сдавал, срывался. А подпасок, как назло, повторял за ним все его плясовые выкрутасы с непостижимой, завидной ловкостью, и Михей, видя это, лаже тре шел от зависти.

Бойко перекликались лады старенькой гармони. Звенели озорные ее ее колокольчики. Лихо ударяя в ладоши,

подпевал скороговоркой, прохаживаясь вприсядку вокруг костра, Кепка:

Чепуха, чепуха, Это просто враки; Лаял бай с кулаком, А я думал — собаки!

И только старый койча не принимал участия в буй-пом веселье. Он сидел у костра, отрешенный и мудрый. Запрокинув обнаженную седую голову, смотрел он на розовое предзакатное небо и, покачиваясь, вполголоса распевал печальные, как осенний ветер над степью, песни, у которых не было конца, как не было, казалось, и начала.