Ненависть - Иван Шухов

Между тем Игнат Бурлаков во время этого тяжелого боронования залежей вторые сутки слонялся от межи к меже и, окидывая взглядом сплошные черные массивы поднятых залежей, никак не мог определить, где же среди них была собственная его земля? Сколько ни присматривался Игнат к сплошному, отлично разборонованному массиву, а определить свою маленькую полосу, перепаханную вместе с соседними чужими полосами, он так и не мог. Жалко было Игнату свою полосу! Немало трудов положил он на ее разработку в позапрошлом году. Хороший надеялся снять хлеб с этой полосы и нынче. И пот нет теперь его полосы. Потерялась она в огромном, сплошном массиве.

Вечером, посасывая около костра трубку, Игнат не утерпел и завел с Климушкой разговор про землю.

— Как ты думаешь, сосед, отыщу я теперь, как поднимется хлеб, заветную полоску? — спросил Игнат.

— Трудное это дело…— уклончиво ответил Кли-мушка.

— Я тоже думаю — нелегко. Только, не поверишь, как мне ее, Христовую, до слез жалко. Сердце горит!

— А чем она у тебя знаменита, твоя полоса?

— Как так — чем! Да у меня ж — залежная жнива. На ней хлеб стеной встанет, ежели урожай бог даст. А по другим землям такого хлеба в артели не будет.

— Ну и что же потом?

Кик что же потом?! А как мы хлеб делить станем? На твоей полосе, к примеру, сто пудов, а на моей двести ахнет!

— Ну, цыплят по осени считают,— философски заключил Климушка.

Это правильно — по осени считают. Только не-

порядок урожай на всех поровну делить, раз земля у нас разная…

— Ну, ты мне эти побасенки про землю оставь! Знаешь, дело теперь артельное, и наши с тобой полосы ни при чем. Понял? — строго взглянув на Игната, сказал Климушка.

— Вникаю…

— А вникаешь — помалкивай. И греха из-за своей полосы в артели не заводи. Мы с тобой тут равные члены. Вот как.

Климушка готов был уже произнести длинную нравоучительную речь насчет равноправия членов артели. Но, завидев проходившего мимо Романа, он, встрепенувшись, по-птичьи, бросился к председателю. Настигнув Романа, Климушка, виновато улыбаясь, заглянул в его утомленное, черное от пашенной пыли лицо и сказал:

— В ножки к тебе, председатель.

— Что такое?

— Меня, слышь, всей артелью уполномочили словесное прошенье тебе подать. Ведь сев-то идет к концу.

— Да, кончаем,— удовлетворенно проговорил Роман, озираясь на чернеющие вокруг массивы посевных площадей артели.

— Ну вот видишь. Выходит, что мы именинники!

— Правильно. Так, дядя Клим, выходит…

— Не мы именинники, посев именинник,— поправился Климушка.

— Ну, факт…

— А раз посев именинник, то и смочить его нам не грех. Прадедами и дедами заведено. Не резон и нам нарушать вековые обычаи хлеборобов!

— Ах, вот ты о чем! — сказал, улыбнувшись, Роман. Но тут же строго добавил: — Нет, уж на этом вы, дорогие товарищи, извиняйте. Расходов на артельную выпивку в нашей смете не значится.

— Ну это, председатель, не твоя забота. Тут артельные дивиденды ни при чем. Мы уж как-нибудь и без артельной кассы обойдемся. У нас, брат, тут все чисто уже обдумано…— сказал Климушка, выжидающе заглядывая в улыбающиеся глаза Романа.

Напрасно Роман, отнекиваясь и отмахиваясь, старался отвязаться от Климушки. Бобыль, ни на шаг не отставая от Романа, продолжал донимать его:

— Ты уж не перечь, председатель. Поимей снисхож-

дение к трудящимся массам… Не ломай дедовского закона. Нарушишь обычай — добру не бывать.

— Дурных обычаев много…

— За дурные мы не стоим. Мы — за хорошие. Сам знаешь, через какую каторгу прошли. Имеем мы право попраздновать?

— Не знаю я, дядя Клим…

И Климушка понял, что председатель не станет перечить воле колхозного народа. Вот почему он, тотчас же отстав от Романа, незаметно ускользнул от него к притаившимся за соседним стогом прошлогоднего сена мужикам, дожидавшимся здесь результатов его дипломатических переговоров с председателем.

— Ну как? Уломал? — шепотом спросил его Михей Сито хин.

— Запрягай поживее коня. Ставь на телегу флягу да на хутор.

— А не мало будет одной фляги?

— А я еще кроме фляги пару ведерных лагунов прихвачу. Не беспокойся. Соображаю…— проговорил Михей Ситохин, деловито засуетившись около телеги.

Сеялка кружилась на последнем заезде. Таял на глазах незасеянный квадрат поднятой целины. Охватывало Романа непривычное, все возрастающее волнение. Громче, возбужденнее обыкновенного покрикивал он на лошадей, па плугатарей, на бороноволоков. И вместе с тем Роман чувствовал какое-то смущение, не осмеливался оглядываться на шагающих за ним по пятам свободных уже от дел членов артели. Сюда, на массив, где заканчивался посев, собралась почти вся артель — от мала до велика. И люди, точно не веря своим глазам, кружились окрест массива поднятой и засеянной целины, дивясь отличной обработке его и размерам.

Над степью шумел весенний день. Казалось, звонче обычного звенели жаворонки, жарче горело, играя потоками света, солнце. И мнилось, что не будет конца этому дню и этим, таким уже близким К завершению работам.

Роман, неотступно шагая за сеялкой, на ходу регулировал ее рычаги и по-хозяйски строго следил за работой высевающего аппарата.

И вот пробил заветный час! Мгновение, о котором так

нетерпеливо думали Роман, Мирон Викулыч, Аблай и Клюшкин, и все члены артели,— это желанное мгновение настало!

Над степью прозвучал певучий и гулкий, как колокол, крик команды:

— Сто-ой!

И Роман вскочил с проворством акробата на корпус остановившейся сеялки, сорвал с себя запыленный рваный картуз и победно закричал:

— Все! Конец, дорогие товарищи! Отсеялись! Поздравляю вас с первой колхозной пашней, с первой нашей большевистской весной! Ура, товарищи!

Толпа окруживших Романа членов интернациональной артели, на мгновение всколыхнувшись, как вздыбленный морской вал, откликнулась на призывный клич председателя дружным торжествующим ревом:

— У-р-ра-а!

Над степью, над порозовевшими вдали от заката озерами, над черными, как вороново крыло, массивами поднятой целины, над невнятно синеющими вдали курганами и березовыми перелесками плыл, разрастаясь, могучий гул этого победного крика:

— Ур-ра-а!

— Ур-ра-а!

Над обнаженными головами утомленных, но счастливых людей мелькали подбрасываемые кверху потрепанные картузы хуторян и не менее жалкие тюбетейки бывших степных кочевников.

Вдруг чьи-то упругие, сильные руки легко подхватили Романа, и вот он взлетел высоко в воздух. Все выше и выше взлетал, как на крыльях, Роман над толпой, бережно принимавшей его молодое тело на простертые руки и снова легко и радостно подбрасывающей его кверху.