У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

- Что ты такой пугливый, а? — улыбнулся Ишимбай. — Принес?

- Да.

- Давай тогда. — Ишимбай протянул левую руку, а в правой Игорь Васильевич вновь увидел финку. Он стал торопливо доставать из кармана пальто толстые пачки сторублевок, но они никак не хотели вылезать из кармана. Игорь Васильевич выронил на цементный пол платок, снова потекла кровь, и он почувствовал, как сердце то совсем замирает, то вновь начинает биться судорожными толчками. Наконец, вырвав из кармана обе пачки, Игорь Васильевич вложил их в широкую лапу Ишимбая.

- Будем считать или все по-честному? — улыбнулся Ишимбай, взвешивая на ладони пачки сторублевок.

- Там точно. Все пересчитано. Двадцать тысяч, — пробормотал Игорь Васильевич, прижимая к щеке мокрый платок.

- Когда к Гераскину пойдешь? — пряча деньги во внутренний карман пальто, спросил Ишимбай.

- Завтра пойду... завтра.

- Не забудь, пожалуйста. А то как бы опять двадцать кусков платить не пришлось.

- Завтра обязательно, — заверил Игорь Васильевич. — А где аккордеон? — вдруг забеспокоился он. — Где мой аккордеон?

- Да вон он стоит, с глазами у тебя плохо стало, Игорь Васильевич, — усмехнулся Ишимбай, кивнув на угол лестничной площадки, где, невидимый в темноте, чернел футляр с аккордеоном.

Игорь Васильевич кинулся к футляру, быстро ощупал его, открыл — аккордеон был на месте. Закрыв футляр, Игорь Васильевич вдруг сел на него и безутешно заплакал, крутя головой и подвывая. Беспросветный черный туман заволакивал глаза, неудержимо катились слезы, смешиваясь на раненой щеке с кровью, и соленые слезы больно щипали рану. На заплеванной грязной лестничной площадке сидел на аккордеоне уже пожилой, побитый жизнью человек и горько, безутешно плакал. И все же вместе со слезами приходило облегчение…

На радостях Борька и Ишимбай отправились разыскивать Дениса Петровича, нашли его неподалеку от Марьиной рощи на одной «хазе» на Трифоновке и одарили пятью тысячами. Денис Петрович, услышав рассказ Борьки про Игоря Васильевича, тоже хохотал, крутил головой и приговаривал:

- Ну, молодежь, далеко пойдете... Ну, Борис, коммерческая голова! По какой статье пойдешь, знаешь? Шантаж и вымогательство, уразумел?

- А нам, татарам, все равно! — скалился Ишимбай. — Что вымогать, что воевать! Вымогать лучше — пыли меньше!

И только под утро следующего дня, опухший от пьянки, в грязной рубашке, Борька заявился к Насте, сказал хрипло:

- Собирайся, Настюша, в Гагры поедем, — и стал выкладывать на стол деньги, — пять косых нам хватит?

- Где ты был? — со страхом спросила Настя, кутаясь в шаль.

- Где я был, там меня и след простыл. Собирайся.

Такси поймаем, по дороге пожрать чего-нибудь купим — и на вокзал!

А Игорь Васильевич на следующий день действительно отправился к участковому Гераскину и забрал свое заявление на Степана Егорыча. Гераскин был так поражен, что некоторое время никак не мог сообразить почему, потом спросил, глядя на заклеенную пластырем щеку Игоря Васильевича:

- Где это вы щеку так себе рассадили, Игорь Васильевич?

- Брился, понимаете ли, пальцы в мыле — вот бритва-то и соскользнула, — пояснил Игорь Васильевич, и Гераскин сразу понял, что он брешет как сивый мерин, что произошло нечто из ряда вон выходящее, только незачем ему, Гераскину, докапываться до правды.

Но что-то определенно произошло, что-то заставило Игоря Васильевича униженно просить обратно свое заявление.

- Значит, неправду в заявлении написали? — решил поизмываться над ним Гераскин. — А у нас за ложные наветы на трудящихся знаете что полагается? Эт-то, видите ли, дело серьезное! Я уже дал делу ход, на каком же основании я его закрывать буду? Что вы из меня-то дурака делаете? Это же официальные бумаги, а не фитюльки какие-нибудь. Ишь, заберу заявление! Быстрый какой!

И по мере того как Гераскин набирал пары, Игорь Васильевич серел лицом, нервно дергался, сердце у него вновь начинало обмирать и холодеть. А Гераскин, видя смятение и страх на лице Игоря Васильевича, расходился все больше:

- То вы, едрена вошь, прибегаете, заявление приносите — избили, караул, милиция, помогите! Справки всякие представляете! Вам что, милиция аккордеон, что ли? Как хочу, так и играю?! Милиция — это орган охраны государственного порядка! Орган советской власти, так-то, дорогой товарищ…

- Да, я написал. Все это правда... — все больше нервничая, заговорил Игорь Васильевич. — Но мне жаль человека. Действительно, фронтовик, инвалид, ордена и медали имеет — ну получился скандал, с кем не бывает. Надо же в положение войти. Степан Егорыч все осознал, виноватым себя чувствует…

- Вы-то осознаете? — перебил его Гераскин. — Вы-то чувствуете?

- А что я должен чувствовать? — тоже спросил Игорь Васильевич, не понимая.

- Ничего, значит, не чувствуете? — уставился на него Гераскин, злорадно думая: «Ага, субчик-голубчик, припек я тебя». — Это очень жалко, Игорь Васильевич, прям-таки до невозможности жалко, что человек ничего не чувствует и не осознал…

- Да что я осознать-то должен? Пришел забрать заявление, не хочу неприятности человеку делать, вот, собственно, и все.

- Не хочете? — Гераскин подозрительно и строго смотрел на него, потом вздохнул, протянул Игорю Васильевичу тонкую папочку, где лежало заявление, медицинская справка и объяснение Степана Егорыча. — Забирайте, раз не хочете... Значит, хоть что-то осознали…

Игорь Васильевич схватил папочку, судорожным движением порвал ее и бросил в мусорную корзинку…

После новогодней пьянки Робку и Богдана из школы все-таки исключили. Завуч сказала решительно, словно судья, зачитавшая приговор:

- Делать вам в школе нечего. Только других с пути сбиваете. Так что идите лучше работать. А десятый класс можно и в вечерней школе закончить. Документы и справки возьмете у секретаря.

Ни Робка, ни Богдан дома ничего не сказали. Утром уходили, слонялись по грязному и слякотному городу, искали работу. Мерзли промокшие ноги, ветер насквозь продувал старенькое пальто. Лучше всего было спасаться от такой погоды в кино, и в те дни они почти все деньги тратили на фильмы. Смотрели сеанс за сеансом, три-четыре подряд, пока не наступало время, когда можно было приходить домой. Самоубийство Семена Григорьевича потрясло обоих, и почти каждый день они обсуждали это самоубийство, пытаясь выяснить причину, но так ничего и не могли выяснить. Люба сделалась совсем бешеной после исчезновения Борьки — пропал, как в воду канул, ни ответа ни привета. Может, прибили где-нибудь, паразита, со страхом думала Люба, а может, арестовали за что-нибудь? Как узнать, у кого спросить? Вот ведь волчище проклятый, хоть записочку оставил бы, хоть бы слово сказал! Люба нервничала все больше, кричала на всех без разбору, но особенно доставалось Робке и Федору Иванычу.

А так жизнь в квартире, да и вообще в Москве и стране текла своим чередом: люди работали, прежде всего работали, кого-то сажали, кого-то выпускали, кого-то награждали, повышали в званиях, с кого-то эти звания снимали, выгоняли с работы и исключали из партии, короче говоря, как всегда в этой жизни — кому-то бывало хорошо, а кому-то плохо. Неизвестно, сколько времени шлялись бы так по городу, по кинотеатрам и пивным Робка с Богданом, если бы не наткнулись однажды на историка Вениамина Павловича. Он увидел их издалека, остановился на углу и терпеливо ждал, когда они подойдут. Робка и Богдан негромко поздоровались, Вениамин Павлович улыбнулся:

- Что, шпана, гуляем?

- В кино были... — ответил Робка, — «Константина Заслонова» в десятый раз смотрели.

- Вообще-то мы работу ищем, — добавил Богдан.

- И не можете найти? Такая у нас безработица — никак найти невозможно? — насмешливо спрашивал Вениамин Павлович — на нем была велюровая серая шляпа, надвинутая на глаза, двубортное серое пальто, шикарный черно-белый клетчатый шарф — приоделся Вениамин Павлович, похож на американского артиста.

- Да не берут нигде... — пожал плечами Робка. — Кому мы нужны, малолетки, да еще исключенные…