Атаман Семенов - Валерий Поволяев

У фон Ваха, который продолжал напряженно наблюдать за катерной мельтешней, в конце концов глаза «залипли» — косо притянулись к переносице и застыли в таком положении, предметы сдвинулись в сторону, замерли.

— Ух, я бы этого Семенова! — взвился он и перешел на немецкий язык — более привычный для себя, чем русский, в следующий миг спохватился, воткнул в немецкую лающую речь два похабных слова на русском и потребовал к себе врача с пузырьком глазных капель.

Атаман Семенов специально затеял всю эту возню с катерами, несколько суденышек подплывали к «Киодо-Мару» и вовсе груженными пустыми коробками — атаману важно было, чтобы люди, наблюдавшие за шхуной, привыкли к этой толчее, чтобы глаза у них «залипли» (как у фон Ваха) и в конце концов они перестали «класть взор» на отдельные катера, воспринимали происходящее как обычную кутерьму.

К вечеру катера начали доставлять на шхуну гостей — по одному, по два, по три — атаман денег на «игру» не пожалел, отстегнул по-купечески, без счета, сколько надо было Буйвиду, отвечавшему за представление, столько он мог и взять, жизнь гораздо дороже денег» — а когда все приглашенные прибыли, появился атаман.

Перед собравшимися Семенов выступил с речью — был он в парадной генеральской форме, при многочисленных орденах и наградной золотой сабле «За храбрость», полученной им от государя за подвиги в Первой мировой войне, блестящий наряд этот производил впечатление, что не замедлили дружно отметить все приглашенные. Дамы не сводили с атамана глаз.

Смысл речи сводился к лозунгу, ставшему в те годы особенно модным среди провинциальных лавочников: «Бей жидов, спасай Россию!»

Произнеся речь, атаман взял с подноса бокал, наполненный душистым розовым шампанским, выпил и, словно в некой раздумье задержав руку в воздухе, разжал пальцы. Бокал полетел на палубу.

«Хрясь!» — только осколки дорогого богемского стекла жгучей льдистой россыпью легли на хорошо отскобленные доски — будто на свадьбе, когда бьют бокалы и орут: «Горько!» Атаман не спеша вытер усы и многозначительно произнес:

— За то, чтобы с большевиками-коминтерновцами произошло то же самое! — Потянулся к нарезанному ломтями арбузу, доставленному из штатной приморской житницы под названием Сингапур, ухватив ломоть, проговорил: — Ну, а посуду бить совсем необязательно. — Усмехнулся и добавил: — Кроме меня.

Больше никто бить бокалы не стал — таких смелых не оказалось. К ногам атамана подкатился услужливый урядник в белом поварском фартуке и пышном накрахмаленном колпаке, украшавшем его голову, замахал привычно веником, сгребая искристые осколки в совок.

— Иначе под ногами будут хрустеть, ваше высокопревосходительство, — пробормотал урядник, млея оттого, что ему была поручена столь высокая миссия.

Атаман бросил ему в совок недогрызенную корку арбуза и потребовал еще шампанского.

— Хочу сказать еще один тост, — произнес он.

Семенов обвел глазами генералов: ближе всех к нему стоял осанистый, одетый в тесный парадный мундир Савельев, после некоторых раздумий переместившийся из Гродеково во Владивосток, о руку Савельева опиралась дама с породистым, чуть обрюзгшим лицом, дальше стояли еще несколько дам с напряженными, очень внимательными глазами, затем снова сверкало золото погон, рядом тесной кучкой сгрудились японцы — друзья атамана.

Паузу атаман держал долго — пожалуй, он даже перестарался, передержал ее, дама в розовом, опиравшаяся на руку Савельева и поедавшая атамана влюбленным взглядом, что рождало в душе Семенова некую хмельную гордость, неожиданно зааплодировала.

Ее поддержали еще несколько человек.

Атаман поднял руку, призывая к тишине, оглядел савельевскую даму с головы до ног, отметил про себя, что такие женщины бывают хороши только на «безрыбье», и произнес:

— Никто не станет отрицать, что Россия — великая страна. Россия действительно великая страна. Но рядом с нею живет другая великая страна, — атаман глянул на тесную кучку японцев, одобрительно внимавших ему, увидел блестящего адмирала Безуара, которого ценил сам Колчак, кивнул ему, в ответ Безуар сделал пренебрежительное лицо: он не понимал, как можно называть великой страну, из одного края которой до другого доплюнуть можно, а люди посылают почту с острова на остров, привязав письмо бечевкой к камню, — да, рядом с Россией живет другая великая страна — Япония, — отвечая только одному адмиралу, произнес атаман. — Я предлагаю выпить за дружбу. Дружбу России с Японией. Пока мы вместе, никакие беды, никакие коминтерны нам не страшны.

В эти минуты атаман чувствовал себя больше японцем, чем сами японцы.

В стороне послышался рокот мотора — к шхуне шел катер, затем по воде ударило лезвие прожектора, установленного на носу «Киодо-Мару», заплясало по дымящимся голубым волнам, будто заяц.

— Едет новое пополнение, — сообщил Савельев.

За первым катером прибыл второй, за ним третий — народу на шхуне прибавилось, небольшой матросский оркестрик, привезенный с Русского острова, лихо ударил в литавры; старый моряк, украшенный серебряной цепью, перекинутой, будто аксельбант дворцовой свиты, через всю грудь, поднес к губам трубу, и чистая ликующая мелодия понеслась по пространству, спугивая чаек и тревожа душу каждого, кто в этот миг ее слышал.

Этот звук родил в Семенове неожиданно горькое чувство — человек, далекий от душевных слабостей и переживаний, не признающий жалости, он вдруг пожалел самого себя. В нем снова, как когда-то в детстве, возник жалкий, хлюпающий носом пацаненок, битый родителями, битый ровесниками и более взрослыми парнями-казаками, мечтающий о коне и шашке, о том, чтобы его заметил царь-батюшка. Все это осталось позади, в затуманенных далях времени, куда возвращаться не было никакого резона, но все равно ему захотелось вернуться в прошлое и стать тем самым сопливым казачонком, которым был когда-то. И от осознания того, что он не всесилен и не может одолеть время, атаману сделалось печально.

Не может он вновь стать казачонком, вернуть детство, которое, несмотря на оплеухи и обиды, было прекрасным — Гринька Семенов жил все-таки под защитой своего отца, человека, который жаждал справедливости и во всякую драку лез не задумываясь.

Но нет, ушло то время, нет его, как нет и сопливого Гриньки Семенова...

Атаман украдкой посмотрел на часы: не пора ли?

Нет, еще не пора, хотя минута, о которой он думал с невольной тяжестью в душе, вот-вот должна была наступить. Он в последний раз все прокрутил в мозгу: нет ли каких огрехов, дыр? Ни огрехов, ни дыр не нашел.

Когда к борту «Киодо-Мару» пристало сразу несколько катеров с запоздалыми гостями, фон Вах приказал рулевому, устремившемуся было вновь к шхуне, тормознуть. Тот сбросил обороты, и катер, тяжело зарывшись носом в волну, словно завис в воде. Мелкая взрыхленная рябь судорожно и звучно заколотилась о борт.

«Киодо-Мару», ярко освещенная, шумная, находилась в полумиле от катера фон Ваха. Из своих людей на шхуну фон Ваху удалось внедрить только одного человека, буквально всыпав ему в руку горсть золотых николаевских пятерок, — старого грузина-шашлычника. Почему-то люди из семеновского окружения посчитали, что лучше этого дедка с седым плотным ежиком волос на сухой птичьей головке никто не умеет делать шашлыки, но фон Вах знал, что это не так: есть во Владивостоке шашлычники потолковее старика Гоги Гоцеридзе, только их на шхуну к атаману не пригласили. Но что может сделать один дряхлый завербованный шашлычник в семеновском вертепе? Ничего не сможет сделать.

Ясно, что вся семеновская команда, в том числе и сам атаман, сегодня основательно нагрузятся, на берег из них вряд ли кто сойдет. Кроме, может быть, тех гостей, которым обязательно надо ночевать на берегу. Фон Вах с досадою хлопнул ладонью о ладонь.

— Ладно, — просипел он рулевому, — правь к берегу. На сегодня все.

Рулевой, которому до зубной боли надоели шпионско- сыщнические страсти полковника, заложил к берегу крутой вираж и, пренебрегая всякими правилами маскировки, которые так свято соблюдал фон Вах, дал мотору полные обороты. Катер взревел, становясь едва ли не на попа.

— Что, господин полковник, сегодня никого арестовывать не будем? — спросил рулевой, блеснув зубами.

— Сегодня никого не удастся арестовать, — у фон Ваха лязгнули челюсти, — не дано.

— Хорошо. — Рулевой не удержался, рассмеялся по-гимназически звонко.

— Домой, только домой, — пробормотал полковник ослабшим заморенным голосом, ухватился обеими руками за поручень. — Сегодня уже ничего веселого не произойдет. Этих людей мы арестуем, когда они протрезвеют.

Фон Вах ошибался — ни атаман Семенов, ни люди, близкие к нему, пьяны не были. Скорее наоборот, они как никогда в жизни были трезвы. Даже самим делалось противно от необычной внутренней прозрачности. Хотя выпить им хотелось. Чтобы снять внутренний мандраж.