Там, на войне - Теодор Вульфович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И он остался…
Так он и проснулся в предрассветных сумерках. Поясница и левый бок вымокли — моросил дождь.
ГЛАВА 6Ночное происшествие пересказывалось на десятки ладов. В полку появилось несколько версий. Да еще из переполошенного города поступали живописные подробности: сначала будто группа приезжих прямо на базарной площади изнасиловала женщину, и то ли при ней был ребенок, то ли она была на сносях, говорили о применении огнестрельного оружия, а кое-кто утверждал, что оружие было холодным; потом какая-то здоровенная бабища на том же базаре сама чуть не изнасиловала смирного парня; в городе все больше говорили о поножовщине, ссылаясь на очевидцев, и подсчитывали жертвы.
На гауптвахту их посадили вместе, с той только разницей, что Лозовому командир батальона сгоряча размотал всю катушку — десять суток ареста за несвоевременное принятие мер, ослабление дисциплины в отделении и омрачение праздника дня принятия присяги. А Ивану командир роты дал всего пять суток.
— Армейская справедливость всегда торжествует, но с какими-то вывихами, — заметил Даниил.
А Иван ему ответил:
— Не боись, я и сам боюсь! — дабы подбодрить своего командира отделения, который влип-то не по своей провинности, он даже хихикнул от неловкости.
Сажин улыбнулся:
— Как-никак первый серьезный проступок в нашем взводе! Ты, Лозовой, хоть и москвич, а лопухнулся — позволил курянину втащить себя в такое кровавое побоище. Мы бы такой бестолковщины себе не позволили. Ни-ни.
Ивану и Даниилу уже была оказана медицинская помощь, и марлевые наклейки на лицах были тому свидетельствами. Возле санчасти Николай Сажин напутствовал своих подчиненных перед тем, как передать их часовому:
— Ну как, воинство? Получили боевое крещение?.. Одолели противника?! Заступились за ослабленный пол? — каждое слово он произносил подчеркнуто окая и не торопился. — А позиция та, в виде гауптвахты, оборудована для вас рядом с дровяным складом. Так что снимаем ремни, выкладываем по уставу содержимое карманов… Ладно, шнурки в ботинках пусть остаются, и желаю трудового подвига. Можно шагом марш.
— Товарищ помкомвзода, — проговорил Иван. — Разрешите обратиться?
— Ну-ну? — Тут Сажин все-таки управился со своей сверкающей улыбкой.
— Ежели моя тут спросит…
— Не говорить, что ли?
— Да нет, вы ей скажите, где я есть.
— Пожалуйста, — легко согласился Сажин и в сердцах упрекнул: — Говорил ведь, отправь домой!
— Отправлял и гудок давал — не отправляется, — Иван глянул на своего командира отделения, который был изрядно разукрашен наклейками, фонарем под глазом и припухшей губой.
Так и пошли. Уже под конвоем.
Иван пилил-пилил, как с гуся вода, а у командира отделения поначалу все шло хорошо (это на полбревна), а там стал он правую руку на левую менять, а там наоборот, потом пробовал темп ускорить — не помогало. Стал двумя руками тянуть, но и тут стальное полотно бастовало, звенело и даже издевательски гнулось. Он даже подумал, что плечо у него с каким-то дефектом — отнимается рука, хоть отвинти да выброси.
— Да не убивайтесь, — успокаивал его Иван, — и материться тоже не надо. Работа этого не уважает.
— Что я, не пилил никогда?! — еще больше сердился Даниил. — Бревна здесь какие-то уродские. Пилу нам тоже подсунули!.. — При этом он и вправду выражался с некоторым избытком.
— Бревно как бревно. Сыровато малость. А пила в норме. Тут пересилить себя надо. Разве справной работой человека наказать можно?.. Чудаки. — А потом осторожно и хитро подсказал: — На себя ее тащите, на себя!.. А от себя ее не отпихивайте… Не надо ее отпихивать от себя. Да не теребите вы ее. Отдохните… — При этом Иван умудрился один двуручной пилой бревно пополам разрезать.
Часовой прогуливался в отдалении, все время перекладывая винтовку с руки на плечо, с плеча под мышку. У большинства новобранцев эта хлипкость правого плеча обнаруживалась сразу, как только их начинали обучать ношению оружия. Валились штыки в разные стороны, раскачивались, как ветви ветлы на ветру. Правда, взводный утверждал, что это еще зависит от крепости ладони, зажимающей щечку приклада, и почему-то от твердости шага. Но это уж напоминало «о влиянии луны на бараньи курдюки»!
— Вы и вправду не серчайте, и все пойдет как по маслу, — успокаивал командира отделения Иван. — Я, думаю, гауптвахта сплачивает людей — бревно к бревну, одно к одному. Вот так! — И показал.
— Ну а как же, — с пафосом и издевкой заметил Даниил, — как тюрьма или каторга!
Вот тут они оба рассмеялись, а часовой, словно разбуженный гусь, повернул к ним голову.
В разгар работы, когда целую телегу распиленных бревен увезли и надо было начинать все сначала, у колючего проволочного заграждения, будто снова на Красной Пресне, появилась она. Встала как свеча, даже «здрасте» не вымолвила. Только проволока здесь была — одно обозначение: ряд кольев и две ниточки, хоть нажми и перешагни, хоть приподними да пролезь.
— Нашла?! — с форсом крикнул ей Иван, и рот сам собой растянулся до ушей.
Она коротко отмахнулась от него — мол, куда уж там, молчал бы.
— А я ничего, только заарестованный. И командир вот… — Он указал на Лозового. — По моей милости угодил. — Выходило, что он даже гордился тем, что причастен к аресту своего командира.
Мария сдержанно кивнула им и поклонилась часовому.
— Эй!.. Эй, гражданочка, арестованному нельзя гутарить! — Часовой взял винтовку наперевес.
— Сыы! — крикнул часовому Даниил, и тот оглянулся. — «Ссс арестованным нельзя гутарить» — так в уставе написано?.. Ну вот. Арестованный может трепаться сколько хочет! А часовой вообще ни с кем не имеет права разговаривать. Кроме разводящего и начальника караула.
Часовой вперился в него, не зная, как возразить. Наконец принял решение:
— Нехай там стоить, а за проволоку не пушу.
— Ладно, — согласился Даниил.
Она тем временем устроилась на низеньком пенечке, платок чуть распахнула и подперла щеку ладонью. Арестанты снова принялись за работу. Иван пилил и нет-нет, а поглядывал в сторону Марьи, а Даниил, к своему немалому удивлению, почувствовал, что в ее присутствии боль в плече куда-то испарилась.
Погода стояла пасмурная, не холодная, для такой работы самая подходящая. Появились двое посыльных, принесли обед. Часовые хитрили и стояли не по два часа, как положено, а по четыре, чтобы отдыхать подольше. Принесли часовому обед, деленный в карауле — котелок с жижей, остывшая каша да кусок хлеба. А вот арестованным приволокли прямо с кухни — полбачка одной гущи, миску каши с мясом, или, вернее, мясо с кашей, да все укутано в фуфайку — горячее! Вот тебе и справедливость! Вечная российская традиция — арестантов жалеть в укор незаарестованным! Вот эта традиция тихо-тихо и проникла в нашу Красную Армию — свой народ, даже на фронт отправляющийся, обворовывать можно. А арестантика — жалей! Ну где же тут справедливость? Вроде бы нету. А есть. Потому что нельзя же так уж никого не обворовывать. И нельзя же так уж никого не пожалеть. Вот и приходится выбирать. Ну, поглядите — охраннику шиш без масла, а арестантам — навалом. Пока Иван обстоятельно готовил место для обеда из коротышей и двух досок, часовой сглотнул весь свой харч, зло облизал холодную ложку и стал засовывать под обмотку. Иван тем временем размотал ватник, глянул, что где и сколько, уверенно направился к часовому, по-хозяйски забрал его мятый котелок с крышкой, сполоснул посуду и отлил да отложил туда столько щей и мясной каши, что посыльный крякнул от удивления:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});