Адольф Гитлер (Том 2) - Иоахим Фест

Выступление Гинденбурга было кратким. Он отметил то доверие, которое он, а теперь и народ оказывают новому правительству, благодаря чему имеется «конституционная основа для его работы», призвал депутатов поддержать правительство в решении его тяжких задач и заклинал «древним духом этого места» преодолеть «эгоизм и партийные дрязги… ради блага сплочённой, свободной, гордой Германии». На ту же волну торжественных чувств, свободную от резких выпадов, была настроена и речь Гитлера. Обрисовав периоды величия и упадка нации, он заявил о своей приверженности «вечным основам» её жизни, традициям её истории и культуры. После проникновенных слов благодарности Гинденбургу, «великодушное решение» которого позволило заключить союз «между символами величия прошлого и молодыми силами», он просил Провидение укрепить «то мужество и упорство, которыми веет в этом святом для каждого немца храме на нас — людей, борющихся за свободу и величие нашего народа, здесь, у могилы его величайшего короля».

«К концу все потрясены до глубины души, — отмечает Геббельс. — Я сижу близко от Гинденбурга и вижу, как к его глазам подступают слезы. Все встают с мест, славя престарелого фельдмаршала, который протягивает руку молодому канцлеру. Исторический момент. Щит немецкой чести вновь очищен от скверны. Вверх взлетают штандарты с нашими орлами. Гинденбург возлагает лавровые венки на могилы великих прусских королей. Гремят орудия. Звучат трубы, рейхспрезидент стоит на трибуне с фельдмаршальским жезлом в руке и приветствует рейхсвер, СА, СС и „Стальной шлем“, проходящие церемониальным парадом у трибуны. Стоит и приветствует…»[427]

Эти картины оказали необыкновенное воздействие на депутатов, военных, дипломатов, иностранных наблюдателей и на широкую общественность и сделали День Потсдама действительно поворотным. Хотя заносчивые слова Папена о том, что он в несколько месяцев так зажмёт Гитлера в угол, что «тот запищит»[428], были уже давно и однозначно опровергнуты жизнью, «душещипательная потсдамская комедия», казалось, продемонстрировала, что своенравный нацистский фюрер наконец все же попал в сети того национального консерватизма, который имел в резиденции прусских королей свой идейный, взывавший к возвращению былого величия центр, а в Гинденбурге — своего верного хранителя; казалось, что молодой, преисполненный веры и благоговения Гитлер подчинился этой традиции. Лишь меньшинство было в состоянии не поддаться гипнотическому воздействию этого спектакля, и многие из тех, кто ещё 5 марта голосовал против Гитлера, теперь явно заколебались в своих суждениях. До сих пор ещё горько осознавать, что многие чиновники, офицеры, юристы из преданного национальным интересам бюргерства, которые, пока они руководствовались рациональными аргументами, вели себя весьма сдержанно, распрощались с недоверием в тот момент, когда режим привёл их в состояние экстаза, сыграв на их национальных чувствах. «Шквал чувств национального восторга, — писала одна из газет правой буржуазии, — пронёсся вчера над Германией», «снеся, как хотелось бы нам надеяться (!), завалы, которыми от них отгораживались некоторые партии, и распахнув двери, которые им до того упорно не хотели открывать»[429]. Огромные факельные шествия по улицам Берлина и обставленное с особой торжественностью представление «Майстерзингеров» завершили программу празднества.

Двумя днями позже режим и сам Гитлер предстали в иной ипостаси. 23 марта, примерно в 14 часов, во временно переоборудованной для этого опере Кролля собрался рейхстаг на то заседание, театральным прологом которого был День Потсдама. Уже во внешнем оформлении однозначно господствовали цвета и символы НСДАП. Оцепление здания было поручено частям СС, которые в этот день впервые предстали столь массированно, а внутри здания длинными угрожающими шеренгами стояли штурмовики в коричневой форме. Сзади на сцене, где заняли место правительство и президиум рейхстага, висело огромное знамя со свастикой. В открывшей заседание речи Геринга грубо игнорировался надпартийный характер парламента; обращаясь к «камерадам», он без всякого основания посвятил её памяти Дитриха Эккарта.

Затем, чтобы произнести свою первую речь в рейхстаге; на трибуну вышел Гитлер, тоже в коричневой рубашке. Примечательно, что перед этим он несколько недель выступал преимущественно в обычном костюме. По своей неизменной риторической схеме он опять начал с мрачной панорамы происшедшего с ноября 1918 года, бед и угроз гибели, нависших над рейхом, а затем дал широкую картину намерений и задач правительства, используя преимущественно обтекаемые формулировки, более или менее совпадавшие с высказываниями последних недель. Потом он заявил:

«Чтобы получить возможность выполнить задачи в пределах обрисованных выше общих рамок, правительство выносит на рассмотрение рейхстага от имени двух партий — Национал-социалистической и Немецкой национальной — проект закона о чрезвычайных полномочиях… Духу национального возрождения и поставленной цели не отвечал бы такой порядок, при котором правительство просило бы одобрения своим мерам у рейхстага от случая к случаю, торгуясь и выпрашивая. У правительства нет намерения упразднить рейхстаг как таковой. Напротив, оно и в будущем будет время от времени информировать его о своих мероприятиях… Правительство собирается использовать этот закон лишь настолько, насколько это необходимо для осуществления жизненно необходимых мер. Никакой угрозы существованию рейхстага и рейхсрата не возникает. Позиция и права господина рейхспрезидента остаются неприкосновенными… Существование земель не упраздняется…».

Вопреки этим успокаивающим заверениям каждая из пяти статей закона разбивала один за другим «основополагающие компоненты немецкой конституции»[430]. Согласно первой статье законодательная функция переходила от рейхстага к имперскому правительству, статья вторая расширяла полномочия правительства до возможности изменения конституции, статья третья передавала право подготовки законов от рейхспрезидента рейхсканцлеру, четвёртая распространяла сферу применения закона на определённые договоры с иностранными государствами, в то время как заключительная статья ограничивала срок действия закона четырьмя годами и связывала его с существованием нынешнего правительства. С опять же характерным для него изменением тона Гитлер завершил речь вызовом своим противникам:

«Поскольку правительство располагает явным большинством, число случаев, когда в силу внутренней необходимости потребуется использовать закон, будет само по себе ограниченным. Ввиду этого правительство национального возрождения тем более настаивает на принятии закона. Оно предпочитает в любом случае чёткое решение. Оно предоставляет партиям рейхстага возможность спокойного развития Германии и намечающегося на этой основе в будущем взаимопонимания, но оно столь же исполнено решимости и готово ответить на выражение неприятия и тем самым на предупреждение о сопротивлении. Теперь решайте сами, господа депутаты, быть миру или войне»[431].