На рубежах южных (сборник) - Иван Наживин

Артамону Сергеичу не нравился несколько насмешливый тон Языкова, а кроме того, Языков тянул руку Милославских, и надо было быть с ним начеку. И он переменил разговор.

– А вчера государь письмо из Киева, от Лазаря Барановича получил… – сказал он. – Радуется Лазарь, что потихоньку Русь привыкает к иноземцам, что даже сам синклит-де пресветлого царского величества польского языка не гнушается, но чтут книги ляцкие в сладость…

– Да… – заметил Языков. – Многие уже стали заводить политес с манеру польского. Да и пора, Артамон Сергеич: такие обломы, смотреть просто совестно! Вот, помню, недавно отправляли меня посольством в Париж. Ну, выдали все грамоты, как полагается, травами пышно изукрашенные, титул государев весь, полностью и с распространенным богословием выписан, поминки любительские к двору французскому передали, а потом, по обычаю, дьяк Посолького Приказа наставление мне, послу, читать стал: дорогой-де безобразить никак не моги, домов не грабь, говори речи вежливые, разумным поступком, а боле-де всего не упивайся… А потом высморкался эдак двумя перстами да как об пол шлепнет… Чуть я со смеху не покатился, право слово!.. Такие обломы, упаси, Господи…

– Ничего, обтыркаются помаленьку… – примирительно заметил Матвеев. – А вчерась вечером, как прочитали письмо Лазаря, государь задумался эдак, да и говорит, что, знамо дело, реки вспять не текут, ну а между протчим иной раз и жалко как-то станет, что старые обычаи на Руси поисшаталися.

– Да, крепко, крепко еще в нас эта старинка-то сидит!..

В уже занесенных глубокими сугробами улицах вдруг послышались крики. Из-за угла вынеслись на конях цветные вершники, а вслед за вершниками, окруженный ближними боярами и жильцами, тяжело заколыхался по ухабам теплый царский возок. «Берегись… берегись!..» – кричали вершники, но больше так только, для порядка, потому что весь народ при появлении царского поезда сперва испуганно шарахался в сторону, а затем, справившись, валился в снег ниц: «батюшка… светлые очи твои… родимый…» За царским возком колыхались возки приглашенных царем бояр…

Матвеев с Языковым отвесили царю низкий поклон и пытливо посмотрели на полное, благодушное лицо его, в его действительно ясные, безмятежные очи: стало быть, государыне полегчало…

– А каков мерзавец-то, а? – ласково проговорил царь. – Индо дух захватывает…

– Варвара мостит, Савва гвозди острит, а Микола приколачивает, говорится, великий государь… – сказал Матвеев. – Скоро и Спиридона солнцеповорота: солнце на лето. Зима на мороз…

– А звезды по ночам какие… – сказал Морозов. – К урожаю…

– Дал бы Бог!.. – набожно проговорил государь. – Ну пойдемте, помолимся…

И, взяв государя почтительно под руки, Матвеев и Языков повели его в храм. Сзади медлительно, с важностию, шел неизменный спутник царев боярин Морозов с белой, закрывающей всю грудь бородой. А за ним другие бояре в золотных турских шубах. В шапках горлатных, с посохами… И не успели двери, впустив белое облако пара, за царем и свитой его затвориться, как под низкими, сияющими позолотой сводами храма, полился бархатный бас дьякона:

– Благослови, владыко…

И зажурчало в алтаре ответно:

– Благословенно царство Отца, Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков!..

– Амии-и-и-нь… – нарядно и торжественно вздохнул прекрасный хор.

Служба у Николы-на-Столпах стараниями и щедротами Артамона Сергеича была поставлена так, как, быть может, нигде в Москве.

Привычным усилием души Алексей Михайлович сразу отдался торжественному и красивому чину обедни и тем более размягчился душой, что, в самом деле, Марья Ильинишна его что-то занемогла. Коллинз, придворный врач, намекнул легонько на блины, но это было пустое: какая такая вреда в блине может быть? Хлеб и хлеб, дар Божий!.. Боярин Борис Иванович Морозов усердно крестился и низко кланялся, но в душе его было неспокойно: случись что с царицей, Милославские сразу зашатаются, да и самому ему туго придется. Эти новые люди стали что-то очень уж легко входить в милость у государя. Правда, и сам он был из этих середних людей, но это было когда! А теперь он, слава Господу, один из самых первых людей на все царство Московское… И смущали вести с Дона, где все казачишки баламутят. А надысь приказчик его с Волги отписывал, что в Лыскове, которое недавно пожаловал ему государь, опять прелестные письма подняли. Артамон Сергеич, в котором религиозная жилка была очень слаба всегда, крестясь и кланяясь, думал о тех книгах, которые, по его распоряжению, строились теперь Посольским Приказом.

Но всех рассеяннее был дворцовых обхождений глубокий проникатель Языков. Матвеев сказывал ему, что великий государь очень заинтересовался комедийными действами – Алексей Михайлович любил всякие потехи, – и Языков был приглашен сегодня к столовому кушанию государя, чтобы потом рассказать ему, что он видел в этой области при дворе короля французского, где все с ума сходили от Мольеровых затей и преизрядных комедий Расиновых, а также и при дворe князя флорентийского Кузьмы Медичиса, у которого он хлопотал об отпуске в Москву всяких искусников и мастеров… И под возгласы диакона и пение охотницкого хора, Языков готовился рассказать государю о том, что видел он со стольником Чемодановым, послом российским, при пышном дворе флорентийском: как было на сцене сперва море, волнами колеблемое, а в море рыбы, а на рыбах люди ездят, как потом почали облака на низ спущаться, а на облаках тоже сидели люди, а те люди, что на рыбах сидели, туда же поднялись, вверх, на небо, как спускалась с неба же карета, а в карете сед человек, да против него в другой карете девица, собою весьма красносмотрительна, а аргамаки под каретами как бы живы: ногами подрягивают. И пресветлый князь флорентийский объяснил москвитянам, что сед человек это солнце, а девица-де месяц. А потом была перемена – и объявилось поле, полно костей человеческих, и враны прилетали и начали клевать кости, да море же объявилося в палате, а на море корабли небольшие, и люди в них плавают… А потом объявились человек пятьдесят в латах, аки бы лыцари, и почали они саблями и шпагами рубиться и из пищалей стрелять, и человека с три убили как бы до смерти. И многие предивные молодцы и девицы вышли из-за занавески в золоте и стали танцевать и многие предивные дела делать. И вышел малый и начал прошать хлеба, и много ему хлебов пшеничных давали, а накормить не могли…

И чрезвычайно боялся Языков, как бы посол флорентийский не упредил его и не отписал царю обо всем этом. И еще важно было так подать все это, чтобы не смутить набожной души царя: а то-де все грех и диавольское искушение…

Позади свиты царской, слева, супруга Артамона Сергеича стояла с Наташей Нарышкиной. Евдокия Семеновна, уже пожилая женщина, с когда-то тонким и красивым, а теперь уже отцветшим лицом, молилась просто, с достоинством даже, без этой московской аффектации набожности, а Наташа остановила свои теплые бархатные глаза на лике Богородицы Пречистой и забылась, и видна была в эти глазах душа ее, ясная и безмятежная, как золотой летний вечер над притихшей землей. Наташе было уже за двадцать, она была хороша собой, пора бы и замуж, но отец ее был не богат, а главное, пугала женихов та свобода, в которой воспитал ее Матвеев… А сердце девушки так томилось о суженом…