У Пяти углов - Михаил Чулаки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Дядя Коля, чего ты будто стукнутый? Макар. Николай Акимыч теперь для него прочно «дядя Коля» — вот и хорошо. А культурному обращению он уж никогда не научится — разве говорят старшему: «будто стукнутый»?
— Задумался просто. Ну как ты?
— А чего? Нормально! Скажи, дядя Коля, а сын твой, ну Филипп Николаич, он не хочет еще написать на мои слова? А то я тогда у вас читал-читал, а ничего не оставил, только воздух сотрясал. Надо бы ему слова передать. Пусть он еще, а?
Как будто Николай Акимыч распоряжается, чего сочинять Филиппу. И не один Макар так думает.
— Это только он знает, чего сочинит, а чего нет. А слова свои — давай, я отнесу. Или сам. Вон как тебя его жена звала! Зайди да принеси.
— Зайду! А как же. Вдруг еще сочинит? И на афише: «М. Хромаев»!
Эк ему хочется!
Дома Николай Акимыч застал некоторое волнение: оказывается, только что позвонили, спросили, есть ли кто-нибудь в квартире — чтобы приехать за описанными вещами. Антонина Ивановна расхаживала по коридору и кричала так, что было слышно на лестнице:
— Во, уж сейчас-то никто не трогал бумажку, да? Некоторые на меня смотрели, будто срывала печати, а уж сейчас-то близко не была. И все равно. Или некоторые, которые такие честные, норовят тайком?
Вероника Васильевна тоже оказалась в коридоре — и тоже ужасалась:
— Подумайте, отклеена! Что могут о нас подумать? Какое-то наваждение, честное слово!
От таких криков подозрение на Федьку только укрепилось. Злясь на него, злясь на себя, Николай Акимыч сказал грубовато:
— Чего шуметь попусту? Взять клей и приклеить как следует!
Что тут же и проделал собственноручно. Только ощущение было, что не Федькин грех замазывает, а свой собственный. Стыдно. И противно… А если не Федька? Если зря на внука? Так, наверное, Николай Акимыч и умрет, не узнав правды.
Решительность Николая Акимыча немного успокоила соседок. Вероника Васильевна тут же с удовольствием заговорила о другом, показывая, что она непричастна к страстям вокруг печатей:
— А вы не слышали, Николай Акимыч, что дом на углу, где почта, идет на капремонт? Я зашла, там все в растерянности: недавно их отремонтировали внутри, сделали красиво — и вдруг куда-то переезжать. Булочную внизу уже закрыли. И галантерею. Или не просто ремонт, а будто сделают выход из метро. Когда построят вторую «Владимирскую», пересадочную. Вы ведь все знаете про городские дела!
Николай Акимыч не знал. Но ему стыдно стало признаваться, что он чего-то не знает про родные Пять углов, и он ответил так, будто что-то знает:
— Нет, метро вряд ли. Далеко до «Владимирской».
Не только потому ответил, чтобы сделать вид, что знает: очень ему не хотелось, чтобы ломали этот угловой дом, где почта. Потому что хотя дом не попал в памятники официально, а очень старый — лет сто пятьдесят. Когда-то до революции в нем был ломбард. А в булочную, которую уже закрыли, в блокаду он, Колька Варламов, выстаивал за пайком. Как же можно, чтобы не стало этой булочной?!
А еще: если начнут копать вход в метро, перекроют Загородный, пустят троллейбусы в объезд — закроются надолго Пять углов…
Звонки зазвонили все разом. И за дверью столько голосов — сплошь высокие, женские — будто целая ватага. Да так и оказалось. Едва Николай Акимыч открыл, мимо него, чуть не сбив, — его-то, стокилограммового! — громко протопала гурьба дворничих гренадерского сложения. Говорили они между собой так, будто перекрикивались через реку:
— Где?!. Здесь!.. Давайте, девочки!
Дверь комнаты Леонида Полуэктовича распахнулась. На бумажку никто не посмотрел.
— Вещей-то!.. Накопил хлама!.. Диван идет!.. Девочки, взяли!
Не прошло и минуты, как две дворничихи легко пронесли на руках диван красного дерева. Только замешкались у выхода, с треском распахнули вторую створку — и дальше. Рыжа из-за двери не лаяла, а испуганно подвывала. А Филипп с Ксаной не показываются — или дома их нет, или не желают присутствовать при таком грубом событии?
Из гурьбы дворничих выделилась женщина чуть поменьше габаритами — техник. Тоже закричала:
— Уполномоченный кто? Или кто-нибудь!
— Я, — с некоторой опаской шагнул Николай Акимыч: не зашибли бы мебелью.
— Тут картины только две записаны, а вон их сколько! Подскажите, какие брать.
Да, было бы смешно, если бы вместо Левицкого унесли бы какой-нибудь второсортный портретик. Николай Акимыч указал и Левицкого, и Серова. Оставшиеся в комнате дворничихи перекрикивались: Чего еще?!. Люстру снимать?!. А книги эти все?!
— В макулатуру! — приговорила техник. — Сразу сделаем план!
Эти-то книги?! Целую лавку букиниста?
— Да вы что?! Такие книги?! Да вы знаете, какая ценность?!
Николай Акимыч и сам закричал, невольно подделываясь под общий тон.
— Никакая ценность! Что ценность — все здесь! И техник ткнула в лицо Николаю Акимычу опись.
— Я вам говорю: ценность!
Ничего не знаю! Что не в описи, все на списание! Даже никакого права. «Ценность». Прикарманить хотите? Продать книжечки? Что не в описи, все уничтожается. А то много таких охотников!
— Да вы что?! Книги же! Как можно?! Тут, может, уникальные!
Ничего не знаю! Не в описи — значит, никакой ценности!
Не знал этого Николай Акимыч, когда делалась опись, радовался, что та женщина быстро справилась. А надо было ее заставить описывать книги! Потребовать!
— Сделайте опись! Опечатайте снова!
— Ну да! Кому охота возиться! Описали уже, все описали, что ценное… Девочки, снимайте люстру… Помогите вон люстру лучше снять как мужчина. А то как ее достать под потолком?
Вернулись две женщины, выносившие диван.
— Чего еще, Маргарита Петровна?!
— Да вон пару кресел, девочки.
— А чего, мы все таскаем, а вы тут без нас? Мне, например, заварной чайник нужен. И если бы какие миленькие рюмочки.
Технику явно не понравилось, что про чайник заговорили при Николае Акимыче:
— Идите-идите! Разберемся потом.
С ворчанием женщины взяли по креслу.
А Николай Акимыч рад был услышать про чайник и миленькие рюмочки: ага, не так уж все безусловно уничтожается!
Давайте помогу я вам люстру снять. И не посмотрю, кому какой чайник. А книги вы не выбрасывайте.
— Очень интересно! Сравнили! Женщина хочет чего-то из посуды для семьи, для детей — нашли чем укорить. При ее зарплате. А вы на книги позарились! А их, может, тут если продать — на тыщу рублей! Думаете, на дуру напали, не знаю, чего нынче книги стоят?!
— Вот видите, сами признаете, что ценные книги! Как же уничтожить?!
— Вот чтобы не наживались так нахально! Списать — так списать. Чтобы никому!
Не стесняется такое прямо в лицо! Ну он ответит!
— А вы сами под видом макулатуры — не собрались ли продать?! Связали, унесли, а на вес сдали или продали поштучно — кто проверит?!
— Вы — мне?! Да я на вас!.. Да я на этой работе двадцать лет, всегда одни благодарности! И такое выслушивать?!
— А мне выслушивать?! И у меня на работе одни благодарности, обо мне в газетах писали! Мне еще никто не говорил, что я нахал и спекулянт! Да вас за клевету!!
— Хорошо!! Сожжем!! При свидетелях!! Чтобы никому!!
Какую-то секунду и Николай Акимыч в исступлении хотел того же: сжечь, чтобы никому, чтобы не наживались!!! Но он опомнился: книги же. Если нельзя иначе, пусть наживаются, чем сжигать. И ведь где-то здесь в груде книг та со штампом: «Д-р Я. Э. Розенблат, Троицкая, 38» — доказательство, что изменилась нумерация, что Рубинштейн на самом деле жил в этом доме! Найти эту книгу со штампом, начать хлопотать, чтобы перенесли мемориальную доску — Николай Акимыч просто обязан как штатный знаток города!
Он постоял, помолчал, отдышался.
— Подождите, давайте спокойно. Давайте не оскорблять. И вы честный человек, и я. Но поймите, нельзя уничтожать ценные книги. Это же варварство. Давайте так: запечатаем снова при свидетелях. И позовем эксперта. Хоть из Публички. Здесь она рядом, им ходить недалеко. Пусть придут, пусть разберутся.
Техник тоже немного сбавила тон. Но все же возразила язвительно:
— «Запечатаем»! Много толку от наших бумажных печатей. Все равно здесь останутся, у вас под боком.
Хоть и рванула дверь, вроде как не глядя на печати, а заметила, значит…
— Вы же мне поверили с картинами. А указал бы я вам не те, не самые ценные?.. Ну хорошо, отнесем к вам в контору. Пусть там лежат — запечатанные.
— Нет у нас помещений для всякого хлама!
— Хорошо, давайте отвезем сразу. Вместе, чтобы никаких подозрений. На машину и в Публичку. Я вызову такси.
— За свой счет? — подозрительно переспросила техник.
— За свой.
— Ишь богач выискался.
— Не богач, а уважаю книги. Еще Горький говорил. И Чехов.
Наверное, техник запомнила из школы, что эти фамилии — авторитетные. И задумалась.