Эзотерический мир. Семантика сакрального текста - Вадим Розин

Однако все-таки какая реальность скрывается в нагвале? Если нагваль — чистая свобода, чистое творчество, полное отсутствие культурной обусловленности, то, следовательно, там все и ничего, в нем, как в Нирване, исчезают все различения и прежде всего личность, «Я» человека. Но послушаем сначала собственные впечатления от нагваля Карлоса Кастанеды.

«Дон Хуан и дон Хенаро подошли ко мне, опустились на корточки и начали шептать мне в уши. Каждый из них говорил разное, однако я без затруднения следовал их командам. Казалось, я был растеплен в тог же момент, когда они сказали свои первые слова. Я чувствовал, что они делают со мной то же самое, что они делали с Паблито. Дон Хенаро раскрутил меня, а затем у меня на какой-то момент было совершенно осознанное ощущение вращения или парения. Затем я несся сквозь воздух, падая вниз на землю с огромной скоростью. Падая, я чувствовал, что моя одежда срывается с меня, затем мое мясо слетало с меня и, наконец, осталась моя голова. У меня было очень ясное ощущение, что мое тело расчленилось. Я потерял свой чрезмерный вес, и таким образом мое падение потеряло свою инерцию, а моя скорость уменьшилась. Мое снижение не было больше пикированием. Я начал двигаться взад-вперед, как листик, затем моя голова лишилась своего веса, и все, что осталось от «меня», был квадратный сантиметр тонкого галькоподобного осадка. Все мое чувство было сконцентрировано здесь. Затем неприятный осадок, казалось, взорвался, и я разлетелся на тысячи кусочков, которые осознавал как один. Я был самим осознанием. Затем какая-то часть моего осознания начала собираться. Она росла, увеличивалась, стала локализованной, и мало-помалу я обрел чувство границ сознания. И внезапно гот «я», с которым я был знаком, превратился в захватывающий вид всех вообразимых комбинаций «прекрасных видов». Это было как если бы я смотрел на тысячи картин мира, людей и вещей…».

Не менее показателен и другой опыт с повторением предыдущего воздействия:

«У меня опять было ощущение, что меня раскрутили и бросили. Я ощутил падение, вращение на огромной скорости. Затем я взорвался, распался. Что-то во мне поддалось и освободило что-то такое, что я всю свою жизнь держал замкнутым. Я полностью осознавал тогда, что затронут мой секретный резервуар и что он неудержимо хлынул наружу. Больше не существовало сладкого единства, которое я называл «Я». Не было ничего, и тем не менее это ничто было наполнено. Это не была темнота или свет. Это не был холод или жара. Это не было приятное или неприятное. Не то чтобы я двигался или парил, или был неподвижен. И не был я также единицей, самим собой, которым я привык быть. Я был миллиардами частиц, которые все были мной; колонии разделенных единиц, которые имели особую связь одна с другой и могли объединиться, чтобы неизбежно сформировать единое сознание, мое человеческое осознание. Не то чтобы я «знал» без тени сомнений (потому что мне нечем было «знать»), но все мое единое осознание «знало», что «Я» и «Меня» знакомого мира было конгломератом раздельных и независимых ощущений, которые имели неразрывную связь друг с другом. Неразрывная связь моих бесчисленных осознаний была моей жизненной силой.

Крупинки осознания были рассеяны, каждая из них осознавала себя, и ни одна не была более важной, чем другая. Затем что-то согнало их, они стали объединяться и оказались в районе, где все они должны были соединиться в одно облако, в «Меня», которого я знал. Когда «Я», «Я сам» оказывался таким, то я мог быть свидетелем сцен деятельности нашего мира, или сцен, которые относились к другим мирам и которые, я считаю, были чистым воображением, или сцен, относящихся к «чистому мышлению», то есть я видел интеллектуальные системы или идеи, стянутые вместе, как словесные выражения. В некоторых сценах я от души разговаривал сам с собой. После каждой из этих связных картин «Я» опять распадалось в ничто».

Дон Хуан комментирует путешествие своего ученика следующим образом.

«Одно с другим никак не связано. Порядок в нашем восприятии относится исключительно к тоналю. Только там наши действия могут иметь последовательность. Только там они являются лесенкой, на которой можно пересчитать ступеньки. В нагвале ничего подобного нет… Нагваль невыразим. Всевозможные ощущения, существа, личности плавают в нем, как баржи, мирно и неизменно. Затем клей жизни связывает их вместе. Ты сам обнаружил это прошлой ночью. А также Паблито. И также Хенаро, когда он первый раз путешествовал в неизвестное. Также и я. Когда клей жизни связывает эти чувства вместе, создастся существо, потерявшее ощущение своей истинной природы и ослепленное сиянием и суетой того места, где оно оказалось тоналем…

Нет способа говорить о неизвестном. Можно быть только его свидетелем. Объяснение матов говорит, что каждый из пас имеет центр, из которого можно быть свидетелем нагваля. Поэтому вони может отправиться в нагваль и позволить своему клубку складываться и перестраиваться всевозможными образами. Когда я говорил тебе, что выражение нагваля — это личное дело, я имел в виду, что от самого воина зависит направление перестройки этого клубка. Человеческая форма или человеческое чувство являются первоначалом. Может быть, для пас это самая милая форма из всех. Есть, однако, бесконечное количество других форм, которые может принять клубок. Я говорил тебе, что маг может принять любую форму, какую хочет. Это правда. Воин, который владеет целостностью самого себя, может направить частицы своего клубка, чтобы они объединились любым вообразимым образом. Сила жизни — это то, что делает такие объединения возможными. Когда сила жизни выдохнется, то уже нет никакого способа вновь собрать клубок».

Но если нагваль неописуем, невыразим, то можно ли говорить о его реальности, и в чем она? Может ли невыразимое обладать реальностью? Дон Хуан отвечает двояко: в определенном смысле ничто не реально, все есть лишь способ описания мира, но если все же реальность существует, то это сама любовь к жизни, к земле, к людям. После полета в нагваль дон Хуан объясняет Карлосу Кастанеде:

«Постоянная задача учителя, — делать все, чтобы разум чувствовал себя в безопасности. Я с помощью трюка подвел твой разум к тому, чтобы он поверил, будто бы тональ понятен и объясним. Мы с Хенаро трудились для того, чтобы дать тебе впечатление, будто бы только нагваль находится за границами объяснения. Доказательством того, что наши маневры были успешными, является то, что в настоящий момент ты, несмотря на все, через что прошел, считаешь, что есть еще какой-то участок, который ты можешь назвать своим собственным, своим разумом. Это мираж. Твой драгоценный разум является только центром сбора, зеркалом, которое отражает все то, что находится вне его. Прошлой ночью ты был свидетелем не только неописуемого нагваля, но также и неописуемого тоналя.

Последний пункт объяснения магов говорит, что разум просто отражаем наружный порядок и что он ничего не знает об этом порядке. Он не может объяснить его так же, как он не может объяснить нагваль. Разум может только засвидетельствовать эффекты тоналя, но он никогда не сможет попять его или разобраться в нем. Уже то, что мы думаем и говорим, указывает на какой-то порядок, которому мы следуем, даже не зная того».

Но в последней сцене, подводящей итог учению (одновременно это начало самостоятельной жизни в качестве магов Карлоса Кастанеды и Паблито), звучит мотив истинной реальности — любви к земле, жизни, людям. Вот эта прекрасная сцена.

«Внезапно дон Хуан сказал:

— Мы развлекались и смеялись во время ожидания совершенно гак, как рекомендовал свидетель. Но естественным условием порядка является то, что это всегда приходит к концу…

Он обращался в особенности ко мне и сказал, что я когда-то им говорил, что жизнь воина холодна, одинока и лишена чувств. Он даже закончил, что как раз в этот момент я убежден, что это так.

— Жизнь воина ни в коем случае не может быть холодной, одинокой или лишенной чувств, — сказал он, — потому что она основывается на его привязанности, его стремлении, на том, что он посвятил себя тому, кого любит. И вы можете спросить, кто этот тот, кого он любит.

Дои Хенаро поднялся и медленно отошел на совершенно плоский участок. Как раз перед нами, в трех-четырех метрах в стороне. Там он сделал странное движение. Оп двигал руками, как бы очищая пыль со своей груди и живота. Затем через него прошел поток почти неощутимого света. Он исходил из земли и, казалось, обнял все его тело. Дон Хенаро сделал что-то вроде «заднего» пируэта и приземлился на грудь и на руки. Его движение было выполнено с такой точностью и легкостью, что он казался невесомым червеобразным существом, которое перевернулось. Когда он оказался на земле, он исполнил ряд неземных движений. Он скользил всего в нескольких дюймах над землей или катался на ней, как если бы лежал на шарикоподшипниках, или же плавал, описывая круги и поворачиваясь с быстротой и ловкостью угря, плывущего в океане.