Жизнь и судьба - Василий Семёнович Гроссман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я теперь полон надежды увидеть жену и дочь, – сказал Каримов, – у немцев, оказывается, как и у нас, карточки разных категорий. Лейтенант говорит, что много крымских татар уходит в горы, хотя немцы их не трогают.
– Я когда-то, студентом, лазил по Крымским горам, – проговорил Штрум и вспомнил, как мать прислала ему деньги на эту поездку. – А евреев видел ваш лейтенант?
В дверь заглянула Людмила Николаевна и сказала:
– Мама до сих пор не пришла, я беспокоюсь.
– Да, да, где же это она? – рассеянно сказал Штрум и, когда Людмила Николаевна закрыла дверь, снова спросил: – Что ж говорит о евреях лейтенант?
– Он видел, как гнали на расстрел еврейскую семью, старуху, двух девушек.
– Боже мой! – сказал Штрум.
– Да, кроме того, он слышал о каких-то лагерях в Польше, куда свозят евреев, убивают и разделывают их тела, как на скотобойнях. Но, видимо, это фантазия. Я его специально расспрашивал о евреях, знал, что вас это интересует.
«Почему же только меня? – подумал Штрум. – Неужели других это не интересует?»
Каримов задумался на мгновение и сказал:
– Да, забыл, еще он рассказывал мне, будто немцы приказывают приносить в комендатуры грудных еврейских детей, и им смазывали губы каким-то бесцветным составом, и они сразу умирали.
– Новорожденным? – переспросил Штрум.
– Мне кажется, что это такая же выдумка, как и фантазия о лагерях, где разделывают трупы.
Штрум прошелся по комнате и сказал:
– Когда думаешь о том, что в наши дни убивают новорожденных, ненужными кажутся все усилия культуры. Ну, чему же научили людей Гёте, Бах? Убивают новорожденных!
– Да, страшно, – проговорил Каримов.
Штрум видел сочувствие Каримова, но он видел и его радостное волнение, – рассказ лейтенанта укрепил в нем надежду на встречу с женой. А Штрум знал, что после победы уж не встретит свою мать.
Каримов собрался домой, Штруму было жалко расставаться с ним, и он решил проводить его.
– Вы знаете, – вдруг сказал Штрум, – мы, советские ученые, счастливые люди. Что должен чувствовать честный немецкий физик или химик, зная, что его открытия идут на пользу Гитлеру? Вы представляете себе физика-еврея, чьих родных вот так убивают, как бешеных собак, а он счастлив, совершая свое открытие, а оно, помимо его воли, придает военную мощь фашизму? Он все видит, понимает и все же не может не радоваться своему открытию. Ужасно!
– Да-да, – сказал Каримов, – но ведь мыслящий человек не может себя заставить не думать.
Они вышли на улицу, и Каримов сказал:
– Мне неудобно, что вы провожаете меня. Погода ужасная, а вы ведь недавно пришли домой и снова вышли на улицу.
– Ничего, ничего, – ответил Штрум. – Я вас доведу только до угла.
Он поглядел на лицо своего спутника и сказал:
– Мне приятно пройтись с вами по улице, хотя погода плохая.
Каримов шел молча, и Штруму показалось, что он задумался и не слышит того, что сказал ему Штрум. Дойдя до угла, Штрум остановился и проговорил:
– Ну что ж, давайте тут простимся.
Каримов крепко пожал ему руку, сказал, растягивая слова:
– Скоро вы вернетесь в Москву, придется нам с вами расстаться. А я очень ценю наши встречи.
– Да, да, да, поверьте, и мне печально, – сказал Штрум.
Штрум шел к дому и не заметил, что его окликнули.
Мадьяров смотрел на него темными глазами. Воротник его пальто был поднят.
– Что ж это, – спросил он, – прекратились наши ассамблеи? Вы совершенно исчезли, Петр Лаврентьевич на меня дуется.
– Да, жаль, конечно, – сказал Штрум. – Но немало глупостей там наговорили мы с вами сгоряча.
Мадьяров проговорил:
– Кто же обращает внимание на сказанное сгоряча слово.
Он приблизил к Штруму лицо, его расширенные, большие, тоскливые глаза стали еще темнее, еще тоскливей, он сказал:
– Есть действительно хорошее в том, что прекратились наши ассамблеи.
Штрум спросил:
– Что же?
Мадьяров с одышкой проговорил:
– Надо вам сказать, старик Каримов, сдается мне, работает. Понятно? А вы с ним, кажется, часто встречаетесь.
– Никогда не поверю, чушь! – сказал Штрум.
– А вы не подумали, – все его друзья, все друзья его друзей уже десять лет стерты в порошок, следа нет от всей его среды, он один остался да еще процветает: доктор наук.
– Ну и что же? – спросил Штрум. – Я тоже доктор, и вы доктор наук.
– Да вот то самое. Подумайте об этой дивной судьбе. Я, чай, вы, сударь, не маленький.
10
– Витя, мама только теперь пришла, – сказала Людмила Николаевна.
Александра Владимировна сидела за столом с платком на плечах, она придвинула к себе чашку чаю и тут же отодвинула ее, сказала:
– Ну вот, я говорила с человеком, который видел перед самой войной Митю.
Волнуясь и потому особенно спокойным, размеренным голосом она рассказала, что к соседям ее сослуживицы, цеховой лаборантки, приехал на несколько дней земляк. Сослуживица назвала случайно в его присутствии фамилию Александры Владимировны, и приезжий спросил, нет ли у Александры Владимировны родственника по имени Дмитрий.
Александра Владимировна пошла после работы к лаборантке на дом. И тут выяснилось, что этот человек недавно освобожден из лагеря, он корректор, отсидел семь лет за то, что допустил опечатку в газетной передовой, – в фамилии товарища Сталина наборщики перепутали одну букву. Перед войной его перевели за нарушение дисциплины из лагеря в Коми АССР в режимный лагерь на Дальний Восток, в систему Озерных лагерей, и там его соседом по бараку оказался Шапошников.
– С первого слова я поняла, что Митя. Он сказал: «Лежит на нарах и все насвистывает – чижик-пыжик, где ты был…» Митя перед самым арестом приходил ко мне и на все мои вопросы усмехался и насвистывал «чижика»… Вечером этот человек должен на грузовой машине ехать в Лаишево, где живет его семья. Митя, говорит, болел – цинга, и с сердцем было нехорошо. Говорит, Митя не верил, что выйдет на свободу. Рассказывал ему обо мне, о Сереже. Работал Митя при кухне, это считается прекрасная работа.
– Да, для этого надо было кончать два института, – сказал Штрум.
– Ведь нельзя поручиться: а вдруг это подосланный провокатор? – сказала Людмила.
– Кому нужно провоцировать старуху?
– Зато Виктором в известном учреждении достаточно интересуются.
– Ну, Людмила, это же чепуха, – раздражаясь, сказал Виктор Павлович.
– А почему он на свободе, он объяснил? – спросила Надя.
– То, что он рассказывал, невероятно. Это огромный мир, мне кажется, какое-то наваждение. Он словно человек из другой страны.
