Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер

Шарлотта не стала пить. Она поставила бутылку на каминную полку. — Пусть напоминает нам о потерянной цивилизации, когда наши волосы начнут редеть, — сказала она. В каждой из двух спален было по две железных кушетки, еще две стояли на затянутой сеткой веранде. Пока Уилбурн мыл посуду, Шарлотта и Маккорд застелили кушетки на веранде, взяв белье из шкафчика, и когда вошел Уилбурн, Маккорд, сняв туфли, уже лежал на кушетке и курил. — Давай, — сказал он. — Ложись. Шарлотта говорит, что больше не хочет спать. — Она вошла как раз в этот момент с пачкой бумаги в руках, оловянной кружкой и покрытой черным лаком коробочкой с красками.

— У нас оставалось полтора доллара, даже после того, как мы купили виски, — сказала она. — Может быть, этот олень вернется.

— Возьми соли, чтобы посыпать ему на хвост, — сказал Маккорд. — Может быть, тогда он постоит спокойно, позируя тебе.

— Я не хочу, чтобы он позировал. Вот этого я как раз и не хочу. Я не хочу копировать оленя. Это кто угодно может сделать. — Она пошла дальше, сетчатая дверь захлопнулась за ней. Уилбурн не посмотрел ей вслед. Он тоже лежал и курил, засунув руки под голову.

— Слушай, — сказал Маккорд. — У вас здесь полно еды, в лесу полно дров, и у вас будет крыша над головой, когда настанут холода, а когда в городе начнут открываться всякие заведения, может быть, мне удастся продать что-нибудь из тех штучек, что она сделала, получить заказы…

— Да я ни о чем не беспокоюсь. Я тебе сказал, что я счастлив. Ничто не в силах отнять у меня то, что было.

— Вот это мило. Слушай. Отдай-ка мне лучше этот проклятый чек, и я увезу ее отсюда, а ты здесь потихоньку проешь свою сотню долларов, потом переберешься в лес и будешь есть муравьев и изображать святого Антония на дереве, а на Рождество найдешь ракушку и сделаешь себе подарок в виде устрицы. Я посплю. — Он перевернулся и, казалось, сразу же уснул, вскоре уснул и Уилбурн. Он спал крепко, а проснувшись, по тому, как стояло солнце, понял, что уже за полдень и что ее нет в доме. Но ему было все равно; проснувшись, он лежал неподвижно еще несколько мгновений, и теперь не двадцать семь пустых и бесплодных лет виделись ему, а она — где-то поблизости, и его путь, прямой и безлюдный между двух пятидесятидолларовых рядов консервных банок и кульков, и она будет ждать его. Если этому суждено случиться, то она будет ждать, подумал он. Если нам суждено лежать вот так, то мы будем лежать вместе в колышущемся одиночестве, несмотря на Мака и его третьесортную дребедень в духе Тисдейл, черт его знает, как это он помнит столько всего из того, что люди читают, лежать под красным и желтым листопадом убывающего года, глядя на бесчисленные поцелуи листьев и их отражений.

Солнце стояло прямо над деревьями, когда она вернулась. Верхний листок в стопке бумаги был чист, хотя красками она пользовалась. — Что, плохо получилось? — спросил Маккорд. Он возился у плиты с бобами, рисом и сушеными абрикосами, демонстрируя одну из тех тайных способностей к кулинарии или поеданию пищи, какие есть, кажется, у любого холостяка, но владеют ими на самом деле лишь немногие, и с первого взгляда было видно, что Маккорд к числу этих немногих не относится.

— Может быть, какая-нибудь птичка сообщила ей о том, что ты делаешь с частью наших припасов ценой в полдоллара, вот ей и пришлось бежать сюда, — сказал Уилбурн. Наконец блюдо было готово. Получилось оно совсем неплохим, признал Уилбурн. — Только я не знаю, может, это какая-то нечистая еда, или это что-то консервированное, а вкус, который я ощущаю, это лишь вкус тех пятидесяти или сорока центов, которые эта еда представляет, а может быть, у меня какая-то железа в нёбе или желудке вырабатывает секрет трусости. — Он принялся мыть с Шарлоттой посуду, а Маккорд вышел и вскоре вернулся с охапкой дров и затопил печь. — Сегодня нам это не понадобится, — сказал Уилбурн.

— Тебе это ничего не стоит, кроме дров, — сказал Маккорд. — А дров здесь — руби хоть до канадской границы. Можешь, если хочешь, пропустить через эту трубу хоть весь Северный Висконсин. — Потом они уселись перед печкой, закурили и почти не разговаривали, пока Маккорду не пришло время уезжать. Он не хотел оставаться, хотя следующий день и был выходным. Уилбурн проводил его до машины, он сел в нее, оглянулся на силуэт Шарлотты на фоне огня в проеме дверей. — Да, — сказал он. — Тебе не стоит беспокоиться: не больше, чем старушке, которую полицейский или скаут переводит через дорогу. Потому что когда появится этот треклятый, безумный, пьяный автомобиль, он вышибет душу не из старушки, а из полицейского или скаута. Береги себя.

— Себя?

— Да. Нельзя же все время бояться без вреда для организма.

Уилбурн вернулся в дом. Было поздно, но она еще не начала раздеваться; и опять он задумался, но не об умении женщин приспосабливаться к обстоятельствам, а об их способности приспосабливать все противозаконное, даже преступное к буржуазным стандартам респектабельности; он думал об этом, глядя, как она босиком ходит по комнате, внося едва заметные изменения в обстановку их временного жилища, как женщины делают это даже в номере отеля, где останавливаются на одну ночь, из одной из коробок, в которой, как он думал, были только продукты, она доставала предметы из их квартиры в Чикаго, а он не только не знал, что она взяла их с собой, но и вообще забыл об их существовании — книги, которые они купили, медный кувшин, даже ситцевую скатерть с ее бывшего рабочего стола, потом из пачки из-под сигарет, которую она превратила в маленький пенал, похожий на гробик, появилась крохотная фигурка старичка, Вонючки; он видел, как она поставила его на каминную полку и постояла немного, глядя на него и думая о чем-то, потом взяла бутылку с глотком виски, который они оставили для нее, и с ритуальной серьезностью играющего ребенка вылила остатки в огонь. — Лары и Пенаты, — сказала она. — Я не знаю латыни, но Они поймут, о чем я.

Они спали на веранде на двух кушетках, потом, когда подступили утренние холода, — на одной, босиком она быстро пробегала по доскам пола, и он просыпался, когда она ныряла в постель под одеяло, принося с собой запах бекона и бальзамника. Озеро светилось сероватым светом, и когда он слышал гагару, он точно знал,