Люди сороковых годов - Алексей Писемский

Вбежал комнатный мальчик.

- Скажи, чтобы Иван укладывал мой чемодан с вещами, с платьем и бельем, а кучерам скажи, чтобы приготовляли закладывать лошадей в дорогу.

Мальчик побежал исполнить все эти приказания, а Груша все еще продолжала стоять и не уходила из кабинета.

- Барин, вы совсем поэтому в Петербург уезжаете? - спросила она.

- Может быть, и совсем, - ответил Вихров и увидел, что Груша оперлась при этом на косяк, как бы затем, чтобы не упасть, а сама между тем побледнела, и на глазах ее навернулись слезы.

- Груша, что с тобой? - спросил он ее тихо.

Груша делала усилия над собой, чтобы не разрыдаться.

- Груша, разве тебе жаль меня? - продолжал Вихров, смотря на нее с любовью. - Жаль тебе меня? - повторил он.

- Жаль, барин! - произнесла Груша почти со стоном.

- И очень жаль? - бормотал уже сильно сконфузившийся Вихров.

- Очень! - повторила девушка.

- Ну, поди ко мне! - сказал он, беря ее руки и привлекая к себе. Разве ты меня любишь? - спросил он ее уже шепотом.

- Не знаю! - прошептала Груша и, вырвавшись у него из объятий, убежала. Перед самым отъездом Вихрова она, впрочем, еще раз вошла в кабинет к нему.

- Вы, барин, напишите из Петербурга что-нибудь.

- Непременно напишу, - подхватил Вихров, - и как же не написать, когда ты такая милая.

- Благодарю вас, барин, - сказала Груша и, схватив его руку, поцеловала ее.

- Отчего ж ты не хочешь сказать, что любишь меня? - спросил он, привлекая ее к себе.

- Разве я смею, барин, любить вас, - говорила Груша, потупляя глаза.

- Ничего, смей! - говорил Вихров и хотел было опять привлечь ее к себе, но в это время вошел Иван.

Груша поспешила отвернуться от барина.

Иван сердито посмотрел и на нее и на господина и все время, до самого отъезда, не выпускал их из виду.

XX

ПЕТЕРБУРГ

1848 год был страшный для литературы[89]. Многое, что прежде считалось позволительным, стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все основы государства; литераторов и издателей призывали и делали им внушения. Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург. Бодрствующая над его судьбой Мари тотчас же почти после отправки к нему письма смутно услышала об этом. Она посылала было мужа узнать что-нибудь поподробнее об том, но он, по обыкновению, ничего не узнал. Мари истерзалась душою; она недоумевала, послать ли ей к Вихрову эстафет или нет - и от этого не спала все ночи и очень похудела. Евгений Петрович заметил это и сказал ей:

- Что это, друг мой, ты такая расстроенная?

- Так! - отвечала она ему с досадой.

Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.

- Ну вот, слава богу, приехал, - говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать.

С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался.

- Пойдем, однако; мне тебе надо много передать, - сказала Мари и увела его к себе в комнату.

Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить по комнате.

- Все это у них об литературе ихней, - проговорил он и, подойдя к окну, начал на нем барабанить марш.

Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание.

- Что такое с вами: вы больны и изнурены! - воскликнул он.

- Мне все нездоровилось последнее время, - отвечала она и слегка покраснела.

- Но вы все-таки, однако, хорошеете - уверяю вас! Что значит интеллектуальная-то красота!

- Ну, очень рада, что тебе так кажется, - отвечала Мари, еще более покраснев. - А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом. Ты слышал что-нибудь?

- Ничего не слыхал, - отвечал Вихров совершенно беспечно.

- Открыли там какое-то общество Петрашевского[90], все молодежь, пересажали всех в крепость; тебе тоже, говорят, маленькая неприятность выходит.

- Мне? - спросил Вихров, недоумевая решительно, какая ему может быть неприятность.

- Да, но, вероятно, это какие-нибудь пустяки. Мне рассказывали, что сочинения твои секвестрованы, их рассматривали, судили, и за тобой послан фельдъегерь!

- Черт знает что такое! - произнес Вихров уже несколько и сконфуженный всеми этими подробностями.

- Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, - продолжала Мари.

- К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли?

- Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого!

- К Абрееву разве ехать? - продолжал Вихров.

- Прекрасная мысль, - подхватила Мари. - Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас.

- Поеду к нему, - произнес Вихров в раздумье. - Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них.

- И не говори уж лучше! - сказала Мари взволнованным голосом. - Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить - вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды - ничего нет!

- Кажется! - отвечал ей с грустною усмешкою Вихров. - Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву?

- Ты сейчас же и поезжай - откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа!

И Мари сходила и принесла адрес Абреева.

- Поеду к нему, - говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие.

- Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, - говорила Мари, провожая его до передней, - где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов.

- Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно! - сказал Вихров.

- Ах, пожалуйста, будь осторожен! - подхватила Мари. - И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой - по убеждению.

Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, "духом времени".

- Ты это говоришь, - возражала ему Мари, - потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет.

- Почему же мне дела нет? - сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины.

- А потому, что ты эгоист; мы с тобой были в страшное время в Париже, когда тушили революцию, и там не было такого террора.

- Ах, сделай милость, не было! - воскликнул генерал. - Как этих негодяев-блузников Каваньяк[91] расстреливал, так только животы у них летели по сторонам...

- А вот он за это и не усидит!

- Посмотрим! - говорил генерал.

- Не усидит! - повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату.

Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. "Как-то примет меня этот барчонок?" - думал он.

Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.

Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную карточку о себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх.

Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.

- Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, - говорил он любезно, встречая Павла, - давно ли вы в Петербурге?

- Сегодня только приехал.

- Ну, благодарю, что посетили меня, - и он еще раз пожал у Павла руку. - Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare?[160]