Дорогой длинною - Анастасия Дробина

По грязным, отставшим от стен обоям канцелярии скакали весёлые солнечные зайчики. Урядник Павел Артамоныч сидел за столом в самой благодушной позе, без кителя, явив миру из-под распахнутого ворота рубахи заросшую буйным волосом грудь и фальшиво насвистывая "Гром победы, раздавайся". Под это пение по щербатому столу вяло маршировала недавно проснувшаяся муха. Павел Артамоныч как раз пребывал в раздумьях: прихлопнуть ли свёртком бумаг или всё же помиловать заспанное насекомое, когда в дверь осторожно просунулась сивая борода деда Корчи.

– Дозволите ль до вашей милости, Павел Артамоныч?

– А, цыгане… - проворчал урядник, поднявший было руку застегнуть ворот и при виде таборных облегчённо сбросивший её. - Отчего, черти, без доклада впёрлись?

– Так, кормилец, кому же докладать, ежель в приёмке пусто? - цыгане чинно, по одному прошли внутрь и выстроились вдоль стены, поснимав шапки. - Секлетаря вашего и дух простыл…

– Опять на речку усвистал во время присутствия, оголец… А вам чего? – сурово супя брови, осведомился страж порядка. Цыгане, переглянувшись, осторожно заулыбались:

– Так бумагу же требуется, благодетель! До зарезу надобно! Ехать нам пора! Сами видите, погоды стали…

– А-а, опять, стало быть, хвосты загорелись? - урядник, приняв непреклонный вид, упорно наблюдал за своей мухой. - Солнышком вас, разбойников, пригрело? Уж, поди, и телеги с хомутами повытаскивали?

– Да как же, родимый, без вашего-то позволенья, нешто мы смеем? Мы порядок знаем… - нестройно загомонили цыгане.

– А коль знаете, так и понимайте, что надо ждать. - солидно изрёк урядник, по-прежнему обращаясь к сонной мухе. У Ильи, которого старшие цыгане сегодня впервые взяли с собой к начальству для важного дела, остановилось дыхание. Ждать?! Чего ждать?! И так засиделись дальше некуда, уж трава вылезла в палец и солнце жарит, как в июле, чего же тут, отец небесный, ещё дожидаться?! Он был уже готов во всеуслышанье высказать всё это, но дед Корча остановил парня одним взглядом и не спеша шагнул к столу.

– Павел Артамонович, да нешто мы без понятия? Вестимо, разумеем, что НАДО Ж ДАТЬ, не первый год вашей милости кланяемся… Всё, как бог велел, будет, не извольте себя волновать. - на выщербленную столешницу лёг аккуратный бумажный свёрток. Урядник могучей рукой смахнул его в ящик стола и, глубокомысленно наморщив лоб, задумался. Цыгане наблюдали за ним с растущим беспокойством, подозревая, что вслед за "надо ждать", чего доброго, последует "надо доложить". Но докладывать-то в свёрточек как раз было и нечего. Подношение для начальства собирали всем табором, и всё равно получилось негусто: к концу зимы денег не было ни в одной семье.

Урядник, наконец, поднял начальственный взгляд на обеспокоенные смуглые физиономии.

– Ведь вот и что с вами поделаешь… По-хорошему, так доложить требуется… да уж бог с вами. Всю жисть на моей добрости, бродяги, выезжаете!

Но только чтоб завтра ваша Настька и другие, какие не самые носатые, у моей Матрёны Спиридоновны на дне ангела пели! А опосля езжайте куда желаете, глаза б мои вас не видали! Покою в городе больше будет…

– Вот спасибо, кормилец! Вот спасибо, отец родной! Вот явил счастье несказанное! - обрадованно закланялись цыгане. Урядник хмыкнул в жёлтые от табака усы, почесал грудь и повелел:

– Выдьте покамест, обождите там на крылечке. Сейчас этот прохвост с речки пришлёпает и все бумаги вам обделает. Не самому ж мне утруждаться для вас, окаянных?!

Цыган вынесло за порог. Вскоре действительно явился с реки босой и довольный секретарь с ведром головлей, и через полчаса бумаги со всеми печатями, позволяющие полсотне цыган, приписанных к Смоленску, кочевать до осеннего времени, были готовы.

На другой день цыганская улица кипела. Во всех дворах полоскались вывешенные на верёвках для уничтожения зимнего духа ковры и тряпки, на крышах жарились подушки и перины. Женщины носились по дворам с посудой, начищая медные сковородки, оттирая закопчённые в печи котлы, всюду шла стирка, уборка перед отъездом, проветривание и сборы. Мужчины сидели по сараям, проверяя упряжь, осматривая телеги: почти в каждом дворе стояла, задрав оглобли, как руки, к небу, старая колымага, под которой озабоченно копошились отец семейства с сыновьями. Застоявшиеся в конюшнях лошади чувствовали радостную суету людей, призывно ржали, молотили копытами в стойла, угрожая разнести их в щепки.

Повсюду бегали дети - голоногие, в грязи до колен, с перьями от подушек и ранними цветами в волосах. Жители Смоленска, проходя через бурлящую, как вода в котле, улицу, поглядывали через заборы на цыган и добродушно посмеивались:

– Оживели, черти копчёные… Вон как по дворам гоняют! Как чуть пригреет - так им уже и не сидится, вот ведь кровь бродяжья… Завтра ни одного цыгана в округе не останется!

На этот раз обыватели ошибались: один цыган всё-таки готовился остаться и посему с утра сидел на поленнице в своём дворе злой, как чёрт. Всю зиму Илья готовился к тому, что им с женой придётся куковать в Смоленске до Настиных родов; всю зиму втихомолку надеялся, что Настя родит пораньше и они всё-таки уедут вместе с остальными, один из всех радовался тому, что весна задерживается, но… Вот уже весь табор собирает телеги, чистит лошадей и вяжет узлы, а он сидит, как ворона, на этих сырых брёвнах и ждёт невесть чего. И с чего это Настьке не рожается?.. Пузо уже такое, что в дверь насилу проходит, три шага сделает - садится отдыхать и дышит, будто брёвна ворочала, а всё никак… Как назло, проклятая, делает! Завтра все уедут, а он что будет здесь делать? По Конной в одиночку скакать? На Настькин живот смотреть да часы считать? А вдруг она вовсе раньше лета не управится? Тогда что?! Догоняй потом табор, ищи его бог весть где… Вот послал бог наказание!

На двор, тяжело ступая, едва видная под ворохом разноцветных тряпок, вышла Настя. Илья, прикрыв ладонью глаза от бьющего в них солнца, с неприязнью смотрел на то, как жена с облегчением бросает вещи на траву и, с трудом наклоняясь, поднимает их одну за другой и развешивает на верёвке. Закончив, жена отошла к корыту, стоящему на табуретке у крыльца, и принялась тереть в воде замоченное бельё, то и дело переводя дух и вытирая пот со лба.

– Настька! Заняться тебе нечем больше? Чего мучаешься? Приспичило…

– А кто делать-то будет, Илья? - хрипло спросила Настя. - Набралось ведь вон сколько…

– Ну и что? Вся весна впереди! Другие уезжают завтра, вот бабы и рвутся на части, а тебе чего? Сиди, плюй по сторонам!

Илья не хотел обижать жену, да и злиться на неё было не за что, но в его голосе против воли прозвучал упрек, и Настя, бросив бельё, медленно пошла к нему через двор. Илья ждал её, глядя в землю; понимал, что лучше всего ему сейчас уйти прочь со двора, чтоб не вышло греха, но почему-то продолжал сидеть. И, когда тень Насти упала на его сапоги, он не поднял головы.

– Илья, не изводись ты так, прошу тебя… Это же со дня на день случиться может! Может, уже завтра. Или сегодня даже! Я честное слово тебе даю…

– Слушай, молчи лучше! - не стерпев, взорвался он. - Завтра, сегодня!

Дай бог хоть к Пасхе в телегу тебя запихать да с места тронуться!

– Илья, да до Пасхи ещё месяц почти…

– То-то и оно! Слушай, врала ты мне, что ли? Ну, скажи, - врала? До последнего тянуть собралась, чёртова кукла?

– Илья…

– Двадцать второй год Илья! - он вскочил и пошёл к воротам. От калитки обернулся, крикнул: - Вот клянусь, не родишь через неделю - один уеду!

Калитка яростно хлопнула, и Настя осталась во дворе одна. Она неловко, тяжело присела на поленницу, где только что сидел муж, вздохнула, зажмурилась, сердито смахнула выбежавшую на щеку слезу. Посидела ещё немного, горько улыбаясь и прислушиваясь к нестройному гомону женских и детских голосов за соседним забором, затем встала и, на ходу потирая поясницу, пошла к корыту у крыльца.

Со двора Илья вышел без всякой цели и, лишь пройдя несколько переулков, обнаружил, что ноги сами собой привычно несут его к Конному рынку. Он замедлил было шаг, но идти, кроме Конной, ему было всё равно некуда, а возвращаться домой, после того, что наговорил Насте, - стыдно. Илья невесело усмехнулся, подумав, что с таким собачьим настроением лучше всего идти собирать долги. Но в этом городе ему никто не был должен, даже Ермолай вернул последние пять рублей за рыжую кобылу (выторговал всё-таки, клоп приставучий, всю зиму кровь пил…), и стучащая в висках злость пропадала зря.

– Илья! Смоляков! Боже мой, вот это удача!

Услышав своё имя, Илья остановился и поднял глаза. И тут же улыбнулся:

ещё хмуровато, но приветливо:

– А, ваши благородия… Дня доброго! Я вам по какой надобности?

– По делу, Илья. - серьёзно сказал Николай Атамановский, красивый молодой человек, армейский капитан в отставке, глава большого, обедневшего дворянского семейства, которое после смерти матери целиком повисло на его плечах. Его младший брат, двенадцатилетний мальчик в гимназической форме, ничего не сказал и лишь смотрел на Илью полным преклонения взглядом тёмно-карих глаз с длинными, как у девушки, ресницами. Илья был хорошо знаком с обоими братьями, поскольку из всех прежних богатств у Атамановских остался лишь известный в городе и окрестностях конный завод.