История свободы. Россия - Исайя Берлин

Материалистическая философия учит, что экономика определяет общественную жизнь и диктует взаимоотношения людей в системе производства, тогда как культурные феномены – религия, политика и мораль, юридические и политические институты, литература, искусство, естественно-научные представления – принадлежат к различным уровням «надстройки», то есть обусловлены «базисом». Эта известная, широко признанная и влиятельная доктрина едва ли в точности описывает какое-либо из существующих обществ или исторических периодов. Все попытки истолковать социальные явления, исходя из нее[357], наталкивались на огромное число исключений, объяснить которые можно было лишь с натяжками, что придает построениям аморфность и ограничивает возможности их применения. Однако в советском обществе марксистской теории беззаветно преданы. Там каждому ясно, что именно входит в базис, а что – в надстройку. Писатели и архитекторы могут не питать иллюзий по поводу того, какой уровень пирамиды они занимают. Экономические, военные и другие «кадры» должны полностью определять жизнь, поскольку таково их предназначение. Эта ситуация порождена не реальностью, а тщательной и искусной инженерией, с помощью которой Сталин и его чиновники преобразили Российскую империю.

Поразительная ирония истории: категории и понятия, придуманные для описания западного капитализма, оказались более всего пригодными для характеристики его заклятого врага. Вряд ли это лишь случайность, lusus historiae[358]. Каждому, кто изучал историю русской революции, известно, что самые глубокие разногласия большевиков и ортодоксальных марксистов – меньшевиков – сводились к вопросу о возможности немедленного перехода к социализму. Меньшевики считали, что согласно марксистской теории, как бы ее ни интерпретировали, подлинный социализм можно установить лишь в обществе, достигшем высшей ступени индустриализации, где организованный пролетариат составляет большинство и где нарастающие экономические «противоречия» толкают пролетариат на «экспроприацию экспроприаторов». В Российской империи этой стадии не достигли. Но большевики, главным образом под воздействием Троцкого, заявили, что надо не полупассивно ожидать, пока весь необходимый процесс будет завершен при капитализме (то есть буржуазной республике), оставляя рабочих не защищенными от свободной игры «истории», «природы» и т. д., а взять весь процесс под контроль пролетарской диктатуры. Тогда Россия сможет пройти через стадии, предполагаемые «диалектикой истории», в тепличных условиях, регулируемых коммунистической партией. Подразумевался знаменитый «переходный» период диктатуры пролетариата – искусственный и контролируемый эквивалент «естественного» развития капитализма на Западе. Обе дороги вели к развитому коммунизму, но русский путь казался менее болезненным, поскольку капризы «природы» исключались; люди, вооруженные марксистской теорией, могли контролировать собственную судьбу, облегчая тем самым «родовые муки» истории. Если, подобно Ленину, фанатично верить в марксизм, не имеет значения тот факт, что марксистский анализ не слишком убедительно описывает даже западный капитализм, для объяснения которого он и был создан. Если модель не соответствует фактам, нужно добиться, чтобы факты соответствовали модели. В России 1917 года капитализм был развит недостаточно, а пролетариат слаб. Однако требовалась верность диалектике истории. Если не исходить из того, что марксистская теория основана на чудовищной ошибке, то спасение невозможно представить без капиталистической фазы развития. Поэтому ее нужно синтезировать искусственно.

Иногда аналогичные попытки осуществлялись удачно, например в Японии. Но японцы руководствовались разумом и опытом. Они совершили модернизацию приемлемыми методами, не сковывая себя той или иной догматической теорией; и быстро и успешно достигли цели, прибегая, правда, к достаточно жестким средствам. Этот путь был чужд Ленину и его последователям. Верность классикам марксизма вынуждала их подчинять практические выводы требованиям теории: социальное и экономическое развитие России должно проходить через определенные стадии, порядок которых изложен Марксом. Это создало фантастические препятствия, преодолевавшиеся ценой огромных человеческих жертв. Россия должна была пройти через фазы, которые западный капитализм, согласно марксизму, прошел во времена индустриальной революции и после нее. Русскую жизнь надлежало изменить, чтобы она обрела сходство с моделью, сконструированной – правда, не слишком компетентно – для объяснения эволюции того общества, которое от русского кардинально отличалось. Россия подверглась вивисекции, чтобы соответствовать теории, начавшей свое существование с объяснения социальной эволюции. Модель, призванная лишь описывать явление, превратилась в норматив; теория, стремившаяся объяснить логику западноевропейской истории XIX века, была скопирована в Восточной Европе в ХХ веке.

Практика, основанная на ошибочных выводах, не всегда ведет к катастрофе. Например, американский конституционализм был частично вдохновлен неверным анализом британской политической жизни, предпринятым Монтескье. Ошибка Ленина обошлась, как оказалось, куда дороже. Россию ввергли в неслыханный ужас индустриализации, поскольку Маркс, нарисовав мрачную картину западного капитализма, утверждал, что ни одно общество не сможет избежать аналогичной ситуации. Установление большевистской системы в экономически отсталой стране – уникальный и чудовищный памятник власти небольшой группы энтузиастов и их неограниченного презрения к историческому опыту, памятник кровавого истолкования Единства Теории и Практики.

Столкнувшись с кризисной ситуацией и угрозой катастрофы, Ленин пошел на частичное отступление. Его преемники под воздействием событий также прибегали к компромиссам, и место ленинского утопического плана заняла реалистическая политика. Тем не менее тот огромный разрыв между замыслом и реальностью, который составляет самую суть большевистской революции, нельзя устранить без распада режима. Во всяком случае, серьезных попыток к преодолению этого разрыва никогда не предпринималось. По этой причине советское общество нельзя считать цивилизованным в привычном смысле слова.

Цель нормального общества сводится прежде всего к выживанию, а затем к удовлетворению самых, как писал Милль, «глубоких интересов человеческого рода», то есть тех минимальных потребностей, которые возникают, когда естественные желания уже реализованы. Речь идет о стремлении к самовыражению, счастью, свободе и справедливости. Правительство, в достаточной мере озабоченное реализацией этих ценностей, выполняет свои функции. Но не таковы цели советского общества и советского правительства. Революционные корни обусловили особую его организацию; оно должно принимать вызов, преодолевать трудности, одерживать победы. Подобно школе, спортивной команде и в еще большей степени – продвигающейся вперед армии, оно призвано к выполнению особых задач, разъясняемых массам его вождями. Советская жизнь задумана как борьба за достижение целей. При этом не слишком важно, в чем заключается главная цель, – ставится ли военная задача или гражданская, надо ли ликвидировать внутреннего или внешнего врага или, наконец, объяснить решение индустриальных проблем. Чтобы советское общество продолжало существовать, цели должны быть провозглашены. Независимо от того, вправе ли мы считать советских вождей заложниками собственной системы, ясно одно: они понимают, что избежать крушения режима можно, только неустанно призывая сограждан к новым свершениям. Советские лидеры, как командиры на войне, сознают, что нельзя гарантировать ни дисциплины, ни кастового духа и продолжительного существования армии как единого целого, если войска не понимают всей важности своей службы.